Белки в Центральном парке по понедельникам грустят
Шрифт:
Из банка выходила женщина. Говорила: «Мама! — И еще говорила: — Прости, я задержалась, там один никак не уходил, сидел, всю свою жизнь рассказывал, как его выставишь?..» Удивительно, но она выглядела старше матери. Короткие волосы с проседью, старческий, болезненно пунцовый румянец, лицо без косметики, одета в тяжелое, неуклюжее пальто. Руки на ходу оттопыриваются, как плавники у морского котика. Сущая девчонка-подросток, неловкая, неграциозная, из тех, кого сверстники дразнят «бочонком».
Мать брала дочь под руку, и они отправлялись в ближайший ресторанчик.
Они усаживались и молча читали меню. Мать что-то говорила, дочь кивала, потом мать заказывала, разворачивала салфетку и повязывала ее дочери, та безвольно подставляла шею, потом мать брала кусок хлеба, намазывала маслом и протягивала дочери, а та открывала рот, как птенец.
Жозефина следила за этой сценой, словно окаменев. И радуясь про себя.
Вот оно, начало сюжета!..
Это будет история девушки, которая раньше была миловидной, настоящей красоткой, ее мать боится остаться в старости одинокой и поэтому закармливает дочь, чтобы та никуда от нее не делась.
Да, точно…
Каждый вечер мать поджидает дочь после работы. Ведет ее в ресторан и откармливает как на убой. Дочь ест, ест и толстеет. Она никогда не найдет жениха, не выйдет замуж, у нее не будет детей, она всю жизнь будет при матери.
Она будет стареть, а мать всегда будет кормить ее как ребенка, причесывать, одевать, обувать. А ей останется лишь жиреть с каждым днем.
Мать же, изящная, нарядная, обходительная, будет жить в свое удовольствие.
— Я придумала сюжет! — захлебываясь, объявила Жозефина вечером Зоэ.
«Завтра же начну писать.
Нет, даже не завтра. Сейчас. Вот поужинаем, Зоэ пойдет к себе в комнату заниматься. Главное — не потерять этот порыв, не соскочить. Сейчас насажу этих двух клуш на вертел. Писать, писать, не важно что, но писать!..»
Ужин вышел молчаливый. Обе думали о своем.
Жозефина размышляла: чем закончить эту историю? Дочь умрет от несварения желудка? Или влюбится в завсегдатая ресторана? Он тоже приходит каждый день, потому что он холостяк и у него никого нет. Мать рассвирепеет…
Звонок в дверь: Ифигения. «Мадам Кортес, мадам Кортес, ну как там с подписями? Мне прислали письмо по всей форме, мол, извольте освободить помещение… Вы уж меня не бросайте!» Жозефина смотрела на нее, будто не узнавая. «Мадам Кортес, — воскликнула Ифигения, — да что вы, не слушаете меня совсем, в облаках витаете, что ли?» — «Не мешайте мне, я занята с клушами, — чуть не сорвалось у нее с губ. — Замолчите, а то они ускользнут».
— Так что ж, мадам Кортес, с бумагой для подписей? Напишете?
— Что, сейчас?
— А когда же? Сами знаете, мадам Кортес, сейчас не возьметесь, так никогда и не возьметесь…
Зоэ доела йогурт, скомкала салфетку, прицелилась, зашвырнула ее прямехонько в корзинку на буфете и торжествующе крикнула: «Есть!» Потом убрала со стола и сказала: «Я к себе, уроки делать». Жозефина взяла карандаш, бумагу и принялась за
прошение. С клушами пришлось распрощаться. Рука об руку они завернули за угол и исчезли из виду.Ифигения, конечно, права. Если не сейчас, то когда?
Как она нащупала ее слабое место! Тот самый крохотный недостаток, о который она вечно спотыкается. И который вечно держит ее в страхе.
Это слово «завтра». Враг. Препона.
Серюрье пригласил ее на обед.
— Вы небось совсем заработались? Даже к телефону не подходите.
— Вашими бы устами…
Она набрала в грудь воздуха и, ковыряя в тарелке камбалу — они оба заказали камбалу, «рыбу дня» в меню, — решилась задать вопрос, который не давал ей покоя:
— По-вашему, я правда писатель?
— А вы что, не уверены?
— Мне кажется, я не вполне…
— Не вполне что?
— Ну, не вполне талантлива, не вполне умна.
— Писать ума не требуется.
— Требуется.
— Нет. Требуется уметь чувствовать, подмечать, не замыкаться в себе, уметь смотреть на мир глазами других, ставить себя на их место. И в вашей первой книге вам это прекрасно удалось. Этот успех…
— Это потому, что Ирис была жива. Если бы не она…
Он раздраженно мотнул головой и швырнул нож и вилку на стол, словно они жгли ему пальцы.
— До чего ж вы меня иногда злите! Хватит уже прибедняться! Честное слово, я вас буду штрафовать. По сто евро.
Жозефина смущенно улыбнулась:
— От этого я бояться не перестану…
— Да пишите же! Пишите что угодно! Хватайтесь за любой сюжет и начинайте писать!
— Легко говорить… Я пыталась. Но только возьмусь писать, как сюжет растворяется в воздухе.
— Заведите дневник. Пишите каждый день. Все равно что. Хоть из-под палки. Вы когда-нибудь вели дневник?
— Нет. Что мне о себе рассказывать? Не такая я яркая личность.
— Сто евро! Я так с вами разбогатею.
Он прикрикнул на официанта — того же, красного, дрожащего, — что камбала пересушена: «Тоже мне, рыба дня! Ей лет сто, вашей рыбе дня!» — и вернулся к разговору:
— Что, даже когда вам было шестнадцать? В этом возрасте все, что происходит, кажется таким важным. Влюбляешься в какую-нибудь тень, в мужчину, женщину в автобусе, в актера, актрису…
— А я никогда не влюблялась в актеров.
— Совсем никогда?
— Они мне казались такими далекими, недосягаемыми, а я по сравнению с ними — такое ничтожество…
— Сто евро! Уже двести. Слушайте, вам уже надо писать, просто чтобы расплатиться… Моя мать была без ума от Кэри Гранта. Она даже чуть не назвала меня в его честь. Представляете себе имечко — Кэри Серюрье? Отец тогда встал стеной, чтобы меня назвали, как его деда, Гастоном. И кстати, так же звали одного знаменитого издателя. Может, я вообще пошел в издательское дело из-за этого имени, не знаю. Любопытно, должно быть, проследить, как имя может повлиять на профессию. Допустим, все Артюры автоматически становились бы поэтами, как Рембо…