* * *

«Как много у маленькой музыки этой…»

Как много у маленькой музыки этой завистников: все так и ждут, чтоб ушла. Теснит её сборища гомон несметный и поедом ест приживалка нужда. С ней в тяжбе о детях сокрытая мука — виновной души неусыпная тень. Ревнивая воля пугливого звука дичится обобранных ею детей. Звук хочет, чтоб вовсе был узок и скуден сообщников круг: только стол и огонь настольный. При нём и собака тоскует, мешает, затылок суёт под ладонь. Гнев маленькой музыки, загнанной в нети, отлучки её бытию не простит. Опасен свободно гуляющий в небе упущенный и неприкаянный стих. Но где все обидчики музыки этой, поправшей величье житейских музык? Наивный соперник её безответный, укройся в укрытье, в изгои изыдь. Для музыки этой возможных нашествий возлюбленный путник пускается в путь. Спроважен и малый ребёнок, нашедший цветок, на который не смею взглянуть. О путнике милом заплакать попробуй, попробуй цветка у себя не отнять — изведаешь маленькой музыки робкой острастку, и некому будет пенять. Чтоб музыке было являться удобней, в чужом я себя заточила дому. Я так одинока средь сирых угодий, как будто не есмь, а мерещусь уму. Черёмухе быстротекущей внимая, особенно знаю, как жизнь не прочна. Но маленькой музыке этого мало: всех прочь прогнала, а сама не пришла. 3 мая 1983 Таруса

Влечет меня старинный слог…

«Влечёт меня старинный слог…»

Есть обаянье в древней речи. Она бывает наших слов и современнее и резче. Вскричать: «Полцарства за коня!» — какая вспыльчивость и щедрость! Но снизойдёт и на меня последнего задора тщетность. Когда-нибудь очнусь во мгле, навеки проиграв сраженье, и вот придёт на память мне безумца древнего решенье. О, что полцарства для меня! Дитя, наученное веком, возьму коня, отдам коня за полмгновенья с человеком, любимым мною. Бог с тобой, о конь мой, конь мой, конь ретивый. Я безвозмездно повод твой ослаблю – и табун родимый нагонишь ты, нагонишь там, в степи пустой и порыжелой. А мне наскучил тарарам этих побед и поражений. Мне жаль коня! Мне жаль любви! И на манер средневековый ложится под ноги мои лишь след, оставленный подковой. 1959

«В тот месяц май, в тот месяц мой…»

В тот месяц май, в тот месяц мой во мне была такая лёгкость и, расстилаясь над землей, влекла меня погоды лётность. Я так щедра была, щедра в счастливом предвкушенье пенья, и с легкомыслием щегла я окунала в воздух перья. Но, слава Богу, стал мой взор и проницательней, и строже, и каждый вздох и каждый взлет обходится мне всё дороже. И я причастна к тайнам дня. Открыты мне его явленья. Вокруг оглядываюсь я с усмешкой старого еврея. Я вижу, как грачи галдят, над чёрным снегом нависая, как скушно женщины глядят, склонившиеся над вязаньем. И где-то, в дудочку дудя, не соблюдая клумб и грядок, чужое бегает дитя и нарушает их порядок. 1959

Новая тетрадь

Смущаюсь и робею пред листом бумаги чистой. Так стоит паломник у входа в храм. Пред девичьим лицом так опытный потупится поклонник. Как будто школьник, новую тетрадь я озираю алчно и любовно, чтобы потом пером ее терзать, марая ради замысла любого. Чистописанья сладостный урок недолог. Перевёрнута страница. Бумаге белой нанеся урон, бесчинствует мой почерк и срамится. Так в глубь тетради, словно в глубь лесов, я безрассудно и навечно кану, одна среди сияющих листов неся свою ликующую кару. 1960

Зима

О жест зимы ко мне, холодный и прилежный. Да, что-то есть в зиме от медицины нежной. Иначе как же вдруг из темноты и муки доверчивый недуг к ней обращает руки? О милая, колдуй, заденет лоб мой снова целебный поцелуй колечка ледяного. И всё сильней соблазн встречать обман доверьем, смотреть в глаза собак и приникать к деревьям. Прощать, как бы играть, с разбега, с поворота, и, завершив прощать, простить ещё кого-то. Сравняться с зимним днём, с его пустым овалом, и быть всегда при нём его оттенком малым. Свести себя на нет, чтоб вызвать за стеною не тень мою, а свет, не заслонённый мною. 1961

Маленькие самолёты

Ах, мало мне другой заботы, обременяющей чело, — мне маленькие самолёты всё снятся, не пойму с чего. Им всё равно, как сниться мне: то, как птенцы, с моей ладони они зерно берут, то в доме живут, словно сверчки в стене. Иль тычутся в меня они носами глупыми: рыбёшка так ходит возле ног ребёнка, щекочет и смешит ступни. Порой вкруг моего огня они толкаются и слепнут, читать мне не дают, и лепет их крыльев трогает меня. Ещё придумали: детьми ко мне пришли и со слезами, едва с моих колен слезали, кричали: «На руки возьми!» А то глаза открою: в ряд все маленькие самолёты, как маленькие Соломоны, всё знают и вокруг сидят. Прогонишь – снова тут как тут: из темноты, из блеска ваксы, кося белком, будто таксы, тела их долгие плывут. Что ж, он навек дарован мне — сон жалостный, сон современный, и в нём – ручной, несоразмерный тот самолётик в глубине? И всё же, отрезвев от сна, иду я на аэродромы — следить огромные те громы, озвучившие времена. Когда в преддверье высоты всесильный действует пропеллер, я думаю – ты всё проверил, мой маленький? Не вырос ты. Ты здесь огромным серебром всех обманул – на самом деле ты крошка, ты дитя, ты еле заметен там, на голубом. И вот мерцаем мы с тобой на разных полюсах пространства. Наверно, боязно расстаться тебе со мной – такой большой? Но там, куда ты вознесён, во тьме всех позывных мелодий, пускай мой добрый, странный сон хранит тебя, о самолётик! 1962

Сказка о дожде в нескольких эпизодах с диалогами и хором детей

1

Со мной с утра не расставался Дождь. – О, отвяжись! – я говорила грубо. Он отступал, но преданно и грустно вновь шёл за мной, как маленькая дочь. Дождь, как крыло, прирос к моей спине. Его корила я: – Стыдись, негодник! К тебе в слезах взывает огородник! Иди к цветам! Что ты нашёл во мне? Меж тем вокруг стоял суровый зной. Дождь был со мной, забыв про всё на свете Вокруг меня приплясывали дети, как около машины поливной. Я, с хитростью в душе, вошла в кафе и спряталась за стол, укрытый нишей. Дождь под окном пристроился, как нищир и сквозь стекло желал пройти ко мне. Я вышла. И была моя щека наказана пощёчиною влаги, но тут же Дождь, в печали и отваге, омыл мне губы запахом щенка. Я думаю, что вид мой стал смешон. Сырым платком я шею обвязала. Дождь на моём плече, как обезьяна, сидел. И город этим был смущен. Обрадованный слабостью моей, Дождь детским пальцем щекотал мне ухо. Сгущалась засуха. Всё было сухо. И только я промокла до костей.

2

Но я была в тот дом приглашена, где строго ждали моего привета, где над янтарным озером паркета всходила люстры чистая луна. Я думала: что делать мне с Дождем? Ведь он со мной расстаться не захочет. Он наследит там. Он ковры замочит. Да с ним меня вообще не пустят в дом. Я толком объяснила: – Доброта во мне сильна, но всё ж не безгранична. Тебе ходить со мною неприлично. — Дождь на меня смотрел, как сирота. – Ну, черт с тобой, – решила я, – иди! Какой любовью на меня ты пролит? Ах, этот странный климат, будь он проклят! — Прощенный Дождь запрыгал впереди.

3

Хозяин дома оказал мне честь, которой я не стоила. Однако, промокшая всей шкурой, как ондатра, я у дверей звонила ровно в шесть. Дождь, притаившись за моей спиной, дышал в затылок жалко и щекотно. Шаги – глазок – молчание – щеколда. Я извинилась: – Этот Дождь со мной. Позвольте, он побудет на крыльце? Он слишком влажный, слишком удлиненный для комнат. – Вот как? – молвил удивленный хозяин, изменившийся в лице.

4

Признаться, я любила этот дом. В нём свой балет всегда вершила лёгкость. О, здесь углы не ушибают локоть, здесь палец не порежется ножом. Любила всё: как медленно хрустят шелка хозяйки, затененной шарфом, и, более всего, плененный шкафом — мою царевну спящую – хрусталь. Тот, в семь румянцев розовевший спектр, в гробу стеклянном, мёртвый и прелестный. Но я очнулась. Ритуал приветствий, как опера, станцован был и спет.

5

Хозяйка дома, честно говоря, меня бы не любила непременно, но робость поступить несовременно чуть-чуть мешала ей, что было зря. – Как поживаете? (О блеск грозы, смирённый в слабом горлышке гордячки!) – Благодарю, – сказала я, – в горячке я провалялась, как свинья в грязи. (Со мной творилось что-то в этот раз. Ведь я хотела, поклонившись слабо, сказать: – Живу хоть суетно, но славно, тем более что снова вижу вас.) Она произнесла: – Я вас браню. Помилуйте, такая одаренность! Сквозь дождь! И расстояний отдаленность! — Вскричали все: – К огню ее, к огню! – Когда-нибудь, во времени другом, на площади, средь музыки и брани, мы свидимся опять при барабане, вскричите вы: «В огонь ее, в огонь!» За всё! За Дождь! За после! За тогда! За чернокнижье двух зрачков чернейших, за звуки с губ, как косточки черешен, летящие без всякого труда! Привет тебе! Нацель в меня прыжок. Огонь, мой брат, мой пёс многоязыкий! Лижи мне руки в нежности великой! Ты – тоже Дождь! Как влажен твой ожог! – Ваш несколько причудлив монолог, — проговорил хозяин уязвленный. — Но, впрочем, слава поросли зеленой! Есть прелесть в поколенье молодом. – Не слушайте меня! Ведь я в бреду! — просила я. – Всё это Дождь наделал. Да, это Дождь меня терзал, как демон. Да, этот Дождь вовлек меня в беду. И вдруг я увидала – там, в окне, мой верный Дождь один стоял и плакал. В моих глазах двумя слезами плавал лишь след Дождя, оставшийся во мне.