Белла чао (1943)

— Как ты себя чувствуешь, Владо?

— Спасибо, Мила, — сподобился выговорить я и обратился к соседям. — Другови, это мой боевой товарищ Мила.

В ходе представления каждый получил благосклонный кивок и только Симо удостоился прямого обращения:

— Я слышала о вас, командант Шолая, это же вы брали Купрес?

Симела кивнул, еще раз покраснел как «Краткий курс» и растекся медузой. Остальные тоже засмущались и немедленно занялись срочными делами, чтобы не смущать уже нас. А я порадовался, что пока еще больной, а то моя радость от встречи слишком бы походила на пистолет под одеялом.

— Господи, — прохладная ладонь прошлась по моей щеке, — что они с тобой сделали…

— С бульончика не зажируешь, — я положил свою руку поверх.

— Я принесу вам еды! — встрепенулась Мила.

— Спасибо, но нам больше ничего нельзя, диета такая.

Она неуверенно улыбнулась и мне показалось, что в уголках глаз блеснули слезинки.

— Противный мальчишка, не даешь о себе позаботится.

— Так, больные, вечерние уколы! — раздался от двери звонкий голос Альбины.

Не скажу, что молния, но разряд между ней и Милой проскочил, в воздухе отчетливо запахло озоном.

— Посетителей просьба покинуть госпиталь, сейчас время процедур! — насупилась Аля.

Мила слегка обнажила зубки (улыбаться — это ведь всегда немного показывать клыки) и, бьюсь об заклад, приготовилась сожрать Алю с потрохами, но тут, позвякивая в эмалированой кастрюльке свежесваренными шприцами, возникла Живка и битва не состоялась.

Величественно и с достоинством Милица попрощалась:

— До свидания, мальчики!

И прошествовала к выходу, откуда, предварительно убедившись, что Альбина не сводит с нее глаз, послала мне воздушный поцелуй. Наверное, поэтому очередные уколы оказались весьма болезненными, и удалилась Аля без обычного разговора со мной. Вот так, испокон веку за дамские ссоры отдувались мужчины.

Что не отменило несколько восторженного состояния в палате после ухода больничарок — похоже, сегодня мои акции взлетели на небывалую высоту. Нет, к Альбине и Живке соседи привыкли, но вот Мила… Товарищи командиры бросали на меня взгляды искоса, и только Симо, подтянувшись к спинке кровати, спросил сквозь прутья:

— Это кто приходил?

— Знакомая по Белграду.

Симо не удовлетворился такой краткой характеристикой, подвинулся ближе и шепнул:

— У тебя с ней было?

— С чего ты взял? — не знаю, насколько убедительно вышло изобразить удивление, но я старался.

— Да ладно, — отмахнулся Симо, — видно же.

— Что видно? — я невольно проверил под одеялом.

— Как она на тебя смотрит, как ты на нее.

Оставалось только пожать плечами. Спас меня комиссар госпиталя с вечерним обходом — политическая работа не замирала ни на минуту.

Впрочем, в нашей палате и так два комиссара и потому лозунговая часть с призывами умереть за свободу была свернута в пользу более информативной. Нам старательно перечислили все двадцать с лишним бригад, сформированных за последние недели. Ну как бригад, еле-еле полков — обычно в такой было от восьмисот до полутора тысяч человек, а в батальонах от силы триста.

И тут Верховный штаб принял решение формировать дивизии. Не, ну а чо — четников сильно меньше, но у них вообще корпуса! На мой взгляд, командование бежало впереди паровоза — дивизиям положена и артиллерия, и танки, и саперы, и хрен знает что еще, а у партизан с этим негусто. Всей брони — «тенковска чета Врховног штаба» в составе полудесятка танкеток и легких танков. Артиллерии — от силы полсотни стволов, хотя в последнее время отщипнули еще малость у итальянцев. Саперы — Владо Рус и его команда, тоже при Верховном штабе.

И куда тут дивизии создавать? Не вышло бы как с авиацией, теми двумя самолетами, которыми мне хвастались перед акцией в Гойло. Слетали раза три за полтора месяца, потом сгорели, из двух пилотов один погиб. Всей инфраструктуры — одна взлетная полоса, так что результат неудивительный.

В этих мыслях я чуть не пропустил финальный призыв положить жизни на алтарь, от которого комиссар госпиталя не удержался. А я не удержался и скривил рожу.

— Что вам не нравится, друже Владо? — строго спросил наш пропагандист.

— Да не надо за свободу умирать! — малость переиначил я генерала Паттона. — Надо сделать так, чтобы умирали фашисты! А самим остаться в живых!

Комиссара малость заклинило и он удалился, пытаясь понять, относится мое высказывание к ревизионизму или к оппортунизму. А у нас разгорелся спор, нужны ли жертвы. Я втолковывал соседям:

— Жертвы неизбежны. Только партизаны побеждают тем, что выживают. Нас зажали в Ужице — мы ушли в Восточную Боснию. Нас зажали в Фоче — мы ушли в Краину. Нас зажмут в Петроваце — мы уйдем в Далмацию и так далее. Поймите, потеря каждого опытного и обученного бойца это не просто потеря одного человека. Это несколько выживших фашистов, их придется добивать неопытным и необученным!

Не знаю, сумел ли я поколебать этот неприятный и довольно частый у коммунистов мотив «и как один умрем», настало время отбоя и пациенты госпиталя, не без воздействия персонала, прекратили дозволенные речи.

Утром мое реноме среди выздоравливающих поднялось еще выше, когда погулять в садик при больнице меня вызвал сам Ранкович. Ну в самом деле, что это за партизан такой, к которому члены Верховного штаба чуть не в очередь стоят и за которого две умопомрачительные женщины готовы поцапаться, как кошки?

Накинул шинельку, вышел. Лека с ходу загрузил меня операцией «Альфа» — партизанская разведка вскрыла намерения итальянцев восстановить контроль над Прозором. Тамошний воевода равногорцев, несколько раз получив по сусалам от партизан и видя свое разбегающееся воинство, кинулся за помощью к макаронникам и те подписались снабжать четников, лишь бы дрались с коммунистами. Вот Ранкович и задумал ликвидировать воеводу, но обломался от одного только вида потенциального командира группы. Ага, мне сейчас самое то по горам мотаться, один только плюс что транспорт не нужен — я очень легкий, могу передвигаться с попутным ветром.

Лека повздыхал и свернул к пустым вопросам о состоянии, разговорам о погоде и прочим банальностями, но у меня был другой интерес:

— Скажи мне, Милица Проданович что тут делает?

— Кто?

Вот не знай я его, может и поверил бы, что он слышит имя в первый раз.

— Глиша ее привез, мой контакт в Белграде.

— А! — делано обрадовался Ранкович. — Служит секретарем Верховного штаба.

У меня даром что глаза из орбит не вылезли — вы там что, совсем с глузду съехали? Вот так вот просто, появляется любовница Ачимовича, пусть бывшая, и ее сразу допускают к работе с документами высшего уровня секретности?