Беллум

– Молодую... прислугу?

Должен ли я вмешаться? Многое я бы отдал за незнание будущего и всех вероятностей в бесконечном потоке времени. Я не хочу ничего этого знать. Я - обычный, девятнадцатилетний юноша. Молодой и полный сил. Ничего не знающий. Не могучий. Слабый. Фокусник-воин начального уровня. Не видавший ничего плохого в жизни. Счастливый и глупый. Совсем зелёный...

За то время пока я показывал фокусы и слушал, мы перебрались за тот самый стол, за которым я её застал. Во второй комнате нашёлся табурет. Параллельно с этим, на стол легли две чашки с горячим, травянистым чаем.

– Да. Признаться, мне частенько доводилось посещать их, в силу... моей профессии - она обвила тонкими ручками чашку с чаем, опустила голову - У детей... спины оказывались в ранах. Глубокие порезы. Словно их били...

– Я... не могу ничем помочь.

– Но... фокусы...
– в глазах промелькнул страх, юркой лисицей

– Просто фокусы!
– показал я раскрытые ладошки в примирительном жесте и, тем самым доказывая, что у меня больше ничего нет. Монета оказалась под моей чашкой.

Пока мы переглядывались, дверь открылась, впуская к нам коктейль из запахов дыма, душистой хвои и мяса (от закрытого ларька по-соседству несло кровью).

Тучная женщина едва ли не выбила дверь и грозно осмотрелась. Засекла девушку и зашагала к нам. Девушка-лекарь вжалась в плечи.

– Димитра! Где тебя бесы носят в ночь?! Мы у твоего дома уже весь снег передавили в лёд!

– Что у вас случилось?
– спросила она, уже заранее зная ответ. Я видел как в глазах промелькнула печаль.

– Ярма умирает! Плачет, кровь из носа! Розовая! Видимо, совсем немного осталось. Мы её успокоить уже не можем. Молю, помоги! Дочурка же! Одной крови! Плоть от плоти!

Она встала и наскоро собралась. Взяла с собой небольшую наплечную сумку, пару новеньких сапог и хотела было выйти, как посмотрела на меня.

– Знаешь... мы с тобой не так чтобы сильно знакомы... так что попрошу на выход.

– О. Конечно.
– Согласился я, вставая.

Отчего-то я последовал за ней. Не знаю, может, потому что делать-то было особо нечего. Ночь ещё предстоит переждать, а место для ночёвки я найти не удосужился. Опыта в таких делах нет. Даже за те года, что мы провели в бою, мы ни разу не искали место, где можно было бы прожить больше трех дней.

Снег неприятно холодил. Ещё на выходе я достал из-за спины два валенка. Девушка придирчиво осмотрела мою обувь, но ничего не сказала. Хотя хотела. Я явственно прочувствовал невысказанный вопрос.

Неширокими, кривыми тропами мы добрались до нужного дома. Деревянные стены, утыканные кусками тряпок и остальным, до чего доходили руки, щели тонких окон, дымящийся чёрным дымоход.

Калитка скрипнула за мной. Хозяйка явно не в восторге от моего присутствия. Мол, и видит впервые, и рожа у меня больно безэмоциональная, точно бочку палёного алкоголя выжрал. Но Димитра отчего-то настояла на том, чтобы я пошёл за ней. Я уже хотел пойти искать отель, трактир, или как его там называют в этом иномирии? Девушка потянула меня за рукав, явственно дав понять, что лучше уж со мной. Зачем мне туда соваться? Я же не лекарь!

Она не отпускала рукава плаща ровно до тех пор, пока мы не пересекли порог дома. Нас встретил небольшой, но коренастый мужчина, лет сорока, может, чуть старше. Едва завидев меня в проходе, он озадаченно уставился на Димитру. Она успокаивающе качнула головой.

После прихожей сразу следовал короткий коридор. Сразу за поворотом, после двух дверей - комната. С той стороны доносились мычания, придавленные стоны и всхлипы маленького ребёнка. Они быстро прекратились. Что-то упало на пол, быстрыми шагами направилось вглубь комнаты, закапала вода.

Нас встретила девочка лет тринадцати. С рядами багровых пятен на теле. Из носа капала неестественно алая кровь. Глаза потерянные, едва ли не стеклянные. Она смотрит на нас с вытянутой перед умывальником головой. Ополоснувшись, она схватила с крючка небольшую тряпочку и взобралась на печь. Капли алого и розового так и остались на полу и раковине. Много. Очень много капель.

– Можете уходить, я всё равно знаю, что я умру!
– сказала она, спрятавшись за углом печки.

– Я... я...
– Димитра опешила.

На её лице всеми красками расцвёл ужас, отчаяние и...

Я смотрел на то, как у девушки на глаза наворачиваются слёзы. Девочка скрылась за печкой и не видела этого. Не слышала.

И тут передо мной встали тысячи. Тысячи людей в белых халатах. Они смотрят на своих больных и не могут ничем помочь. Не могут соврать. Им запрещено врать. Они могут лишь сказать хорошую правду. Хорошую? Как это?

Они не скажут, что у вас мало шансов выздороветь. Они скажут, что шансы есть. Они не будут уточнять сколько. Они просто скажут, что они есть. И это будет правдой. Но что сказать тому, у кого его нет?

Просто молчать.

Она молчит и я вижу, как из прокушенной губы течёт алая кровь. Совсем не такая розовая, лишённая своих основных свойств. Вполне нормальная. Но шансов всё равно нет.

Если вмешаться в порядок вещей, могу ли я сказать с полной уверенностью, что я не сам себя развлекаю? Что у меня нет любимчиков среди людей? Что я не буду давать власть, или другие привилегия и подарки судьбы первому встречному? Насколько изменится мир, если я не прекращу его менять? Будет ли это нормально, вот так просто вмешиваться в нормальных ход вещей? Мы не помогаем смертельно больным животным, комаров мы давим и не обращаем на их смерть никакого внимания, но тогда почему...

Почему?

Почему обретя столько возможностей теперь я не могу быть полностью уверен в том, что я сделаю правильный выбор? Почему мне кажется, что начни я тут всё менять, у мира не останется ничего своего? Это будет не оригинал, а я сам?

– Мне... мне надо выйти!
– сказала Димитра, буквально вырываясь наружу. Обеспокоенные родители не желали её отпускать, но девушка была не в силах терпеть.

Женщина, не в силах сдержать слёз помчалась за ней, а мы с отцом семейства остались наблюдать. Я не сводил глаз с печи, за которой таилась скрытая, удерживаемая маленьким ребёнком обида. Обида к себе, к своему здоровью, ко всему этому несправедливому миру.

Я подошёл на шаг ближе. Отец поднял руку, чтобы остановить меня, но бессильно упал на колени. Его сердце вот-вот разорвётся от безысходности.

Я... мучился. Много. Я бы не хотел ребёнком испытывать всё это, или что-то похожее. Кажется, ребёнок ещё не готов посмотреть смерти в глаза и пойти за ней в долгий и бескрайний путь. Я чувствую. Нет. Я знаю это.

Пусть я и не могу действовать на этот мир глобально. Слишком большие изменения быстро превратят его в мою игрушку, но что если я буду помогать только тем, кого увижу в человеческом теле? Своими глазами. Если я могу что-то изменить, то почему бы мне не изменить это сейчас? У многих нет такой возможности. Пусть и не всем. Пусть и по-одному. Ограничивая себя. Неся минимальный вред.