Белое и красное

Наконец мужчины остались одни, сидели, потягивая наливку, завязалась беседа. Офицер, поглаживая усы, рассказывал, что против большевиков готовится выступление, всеобщее.

— Буряты требуют Великую Бурятию. На Алтае вспоминают Чингисхана. Прогоним большевиков, говорят, заложим новую империю. И столицу уже выбрали — Каракорум. Это ничего, что там одни руины. Чингисхан тоже начинал на пустом месте. Признаться, наших офицеров это весьма нервирует. А я, если бы от меня зависело, и бурятам, и казахам, и полякам говорил: хотите Великую Бурятию — пожалуйста, Чингисхана хотите, а не Ивана Грозного — ваше дело, Польшу хотите — на здоровье. Но только в первую очередь, братья наши дорогие, надо свергнуть большевиков, и сделать это общими усилиями.

Чарнацкого неотвязно преследовала мысль, как бы Таня отнеслась к появлению в доме белого офицера. Невольно вздрогнул, когда тот упомянул о Польше.

— Не могу с тобой согласиться в одном вопросе, братец, — начал Петр Поликарпович. — Большевиков-то, конечно, надо в первую очередь прогнать, тут я согласен. Только ты не забывай, какой вред нанесли потомки Чингисхана матушке-России. Не стоит будить черта, пока спит.

— Ну а покончим с красными, да снова будем в Петрограде и Москве, всем этим нашим братьям покажем вот это… а если не понравится, увидят вот это…

И офицер показал фигу, а потом потряс кулаком. После подобной демонстрации у Чарнацкого пропала всякая охота слушать его.

У себя в комнате он занялся докладом, от которого оторвал его приход офицера.

«Поляки! Вы, сосланные в Сибирь и лишенные отчизны, — читал он переписанное им же обращение, — обездоленные царизмом, угнетающим все народы, вы сломлены потому, что боролись в одиночку, встаньте же, как один человек, вместе с русским народом за правду и свободу всех угнетенных».

Это воззвание написал русский. Есть и сейчас продолжатели у Серно-Соловьевича и Неустроева, у русских братьев, с которыми нужно дружить, верить им. Конечно, это не Леонид Львович, юнкер с длинными пальцами, так счастливо отыскавшийся, он теперь, оказывается, готовится к маршу на Иркутск. И не этот офицер, потрясающий кулаком, хотя ходит по улицам сибирских городов переодетым. Может, Уткин? Вспомнились стихи Уткина о братстве народов.

Кто-то поднимался к нему. Он догадался, что это Петр Поликарпович. Не иначе хочет извиниться за своего гостя.

Долгих вздыхал, молчал. Посмотрел на акварель и лишь после этого заговорил.

— Зима нынче суровая, братец. И уж если кто останется без ночлега, замерзнет. В такую пору собаку не выгонишь из дому, не то что человека.

Чарнацкий понял, к чему клонит хозяин. Он молчал, решил не облегчать Петру Поликарповичу задачу.

— Понимаешь, Ян Станиславович, что получается, — вздохнул хозяин. — Такие времена — собственной дочери опасаешься. Надо на одну ночь устроить этого человека, как-никак добрую весть принес в наш дом, да страх меня берет. Нет согласия в моей семье, братец. Ладно, не буду распространяться. Вот пришел попросить тебя, чтобы ты разрешил переночевать в своей комнате этому… этому человеку. Рано утром он отправится дальше. Мог бы я его положить у себя, а Капитолина Павловна у Ольги бы легла… Ну а вдруг Таня с дежурства раньше освободится да увидит его, хлопот не оберешься. В ЧК пойдет. А если у тебя переночует, она не заметит. А заметит, всегда можно сказать, кто-то из твоих поляков приехал. К вам большевики не цепляются.

— Хорошо. Ваш гость может переночевать у меня.

— Вшей у него нет. Спрашивал, прежде чем тебя просить. В хороших домах ночует.

Чарнацкий посоветовал сенник не приносить.

— Вы ведь сами сказали, чтобы все было шито-крыто. Он ляжет на моей кровати, а я как-нибудь устроюсь на своем полушубке, накроюсь пледом.

— Спасибо тебе, братец, спасибо. Знал, что у тебя доброе сердце. Ведь по доброте сердечной ты угодил тогда… — Петр Поликарпович оборвал свои воспоминания. Совсем не ко времени вырвалось.

Офицер, поднявшись наверх, сразу сник, осоловел. Видимо, в гостиной его подогревало присутствие молодых женщин, а общество Чарнацкого его уже не стесняло. Он страшно устал и мечтал только о том, как бы поскорее лечь. Понимая это, Чарнацкий предложил:

— Я должен завтра очень рано встать, если вы не против, поскорее ляжем и потушим свет.

Офицер окинул взглядом стопку книг, которые Ян принес от Кулинского, кипу газет на столе, потянулся до хруста в суставах и счел нужным заметить:

— Значит, вы поляк? Очень романтичный, рыцарственный народ. Легкомысленный, но искренний. У меня есть друзья…

И, прежде чем Чарнацкий обдумал, что следует ответить, офицер уже стоял перед ним раздетый, в рубахе и кальсонах, и протяжно зевал.

— У Леньки, счастливчика, неплохой вкус. А, Ирина? Спокойной ночи.

Он натянул одеяло на голову, значит, частенько приходилось спать в холодных помещениях. И вдруг Чарнацкий увидел наган, он лежал на только что переписанном им воззвании Серно-Соловьевича. До чего же наивен и беззаботен этот конспиратор! А может, слишком самоуверен?

Офицер тихо посапывал.

— Плохо, плохо получается у этих голодранцев. Они сами в этом признаются. — Адвокат демонстративно отложил «Власть труда».

Чарнацкий слышит это беспрерывно с ноября месяца. И от Долгих, и от Кулинского. Правда, Петр Поликарпович после бегства Ирины и разговора с младшей дочерью несколько притих.

— Ох, придет, придет еще весна, но без большевиков.

Долгих рассчитывал на сибирскую зиму. Адвокат же свои надежды связывал с весной.

Как следовало из слов Кулинского, его освобождение — еще одно доказательство слабости большевиков. Чарнацкий даже растерялся от столь наглого заявления. Прежде адвокат панически боялся тюрьмы, новой власти, ЧК. А теперь, по возвращении, будто излечился от своих страхов. До чего же рьяный борец оппозиции!

— Думаю, не ошибусь, если скажу, что большевики приняли во внимание вероятность оккупации Сибири войсками Антанты. А коль скоро в четырнадцати пунктах своей программы президент Вильсон упоминает о создании независимой Польши с выходом к морю, то мы, поляки, оказались как бы под непосредственной опекой Антанты. И поэтому у нас есть все основания требовать здесь для себя экстерриториальности.

— Раньше, помнится, вы провозглашали принцип невмешательства в русские дела, — заметил Чарнацкий. — У большевиков, как мне сказал Лесевский, и так хватает врагов, чтобы искать себе новых. Нейтралитет польской колонии в Сибири их тоже устраивал и устраивает. Собственно, они здесь ничего не теряют и не приобретают, потому что поляки из СДКПиЛ идут вместе со своими русскими единомышленниками. И с самого начала на их стороне.

— О, видишь, Ян… Те, кому наплевать на Польшу, и те, кому наплевать на Россию, оказались под одними знаменами нигилизма. Так почему не могут действовать совместно те поляки, которым дорога Польша, и те русские, которым дорога Россия?