Белое и красное

— На сделки не жалуюсь, Павел, а мой большой секрет совсем маленького дела касается.

Их разговор всегда носит несколько шутливый характер. Постоят, обменяются шутками, за которыми кроются намеки, сигналы, а то и угрозы, все для проверки, в какой силе сейчас противник. И расходятся, каждый в свою сторону.

— Мы уже составили список тех, кто «оказал честь» и кто «среди приглашенных» был, но, как мне думается, стоит дать еще несколько фамилий из другого круга, вроде бы представителей широкой общественности, скажем так.

Репортер высунулся из-за спины Никифорова. Настоящий олень-доходяга, который до весны не дотянет. А поди ж ты, надеется прожить много весен. Интересно, что бы он делал, если бы большевики…

— Отцепись, любезный. — Не оборачиваясь, Никифоров локтем отбрасывает журналиста за спину. — Мне надо серьезно поговорить с тобой, Петр… Давай отойдем в сторонку.

Когда-то сам факт, что могущественнейший торговый самодержец Якутии первым заговорил о возможности единения, произвел бы на Петра Акепсимовича впечатление. Сейчас он уже привык к этому. «Наследники А. М. Шнарева» в лице хозяина фирмы сегодня были атакующей стороной и, как указывали все знамения на якутском небе и земле, добивающейся своего. Но поговорить с Павлом Георгиевичем всегда стоит. От разговора не убудет. Тем более неискреннего.

— Пройдем в мой кабинет, Павел.

В этой фазе приема хозяин может ненадолго удалиться. А его кабинет — заново отделанный и обставленный — должен поразить конкурента.

Они проходят мимо Агриппины и Эллерта. Шнарев замечает, с какой неприязнью глянул Павел Георгиевич на капитана. Эллерт, что несколько удивляет хозяина, не остается в долгу. С одной стороны, неплохо — его протеже, этот якутский атаман, показал свое отношение к Никифорову, но, с другой стороны, уж больно распустились нынче эти авантюристы да разбойники. Что бы там ни было, а Никифоров — фигура солидная, таких немного в России. Ведь он, как и Шнарев, может весь этот сброд купить с потрохами! С ним надо уважительно. Деньги надлежит уважать, даже если не уважаешь их владельца.

В дверях кабинета хозяин предлагает гостю войти первым. По-европейски, элегантно. Но Никифоров попросту вталкивает Шнарева в кабинет. Петр Акепсимович в такой ситуации беспомощен — телосложение у него хрупкое, от матери. Зато голова отцовская, жадно хватает все новое, понимает, из чего пользу извлечь можно.

— Ты нас всех переплюнул, Петр.

Хозяин прислушивается, не посмеивается ли над ним гость. Ох и хитер этот Павел, те, кто его не знает, попадаются на удочку: прост в обращении, держит себя как самый последний бродяга. А это только часть Павла. Быть может, и весьма важная, но это не сам Никифоров, а только то, что он хочет показать. Обычно человек старается показать себя умнее, лучше, чем есть на самом деле, а этот наоборот. Вечно ковыряет в ушах. Похоже, гостю кабинет понравился.

— Не наше это дерево. — Он тыкает пальцем в резной шкаф. — Не наша работа… Интересно, где растет дерево такого цвета, не иначе мошенничают заморские столяры.

Он проводит локтем по черному дереву, а самому так и хочется царапнуть шкаф, чтобы убедиться, действительно ли у дерева такой цвет.

— В Африке растет.

— Смотри-ка, в Африке! Выходит, что не только мороз, но и жар необходим для хороших пород. И деревьям, и мехам, хотя ихним леопардам далеко до наших соболей.

— С нашим сибирским соболем ничто не идет в сравнение, — подтверждает Шнарев. — Царский зверек соболь. Хотя и леопард тоже в цене.

— Может, в том-то и беда, что царский, — задумывается Никифоров. — Не приведи господь, большевики исполнят все, что у них в песне поется, всех королей да царей, как нашего Николая, поскидывают с тронов. Кто соболя будет носить?

Шнарев усмехается: наслышан он об этих страхах, как же…

Никифоров замечает едва видимую трещинку на стене. В гостиной около картины тоже приметил. Не долго выстоит дом, потрескается, рассыплется. Построен против законов вечной мерзлоты. Не потому Никифоровы дома из дерева ставят, что денег у них нет на каменный. «Не одолеть тебе, Петруша, вечной мерзлоты. Слаб ты. Да и меня еще рано со счетов сбрасывать».

Наконец-то можно передохнуть. Комиссар Соколов с женой и неотступным Игорем Ивановичем откланялись. До крыльца проводил сам. Доволен. Доказал, что и в Якутске можно по-европейски жить. Настроение еще больше поднялось, когда Иваненко рыкнул своим зычным голосом: «Сани его превосходительства якутского комиссара Василия Николаевича Соколова — к крыльцу!» Совсем как на приеме у французского консула в Иркутске. Иваненко служит счетоводом в фирме Шнарева, хозяину понравился его зычный голос, вот и назначил его выполнять обязанности, доселе не принятые в Якутске. Иваненко, человек старой закваски, покорный, его мало заботило, соблюдаются ли по отношению к нему необходимые приличия. В тулупе стоит он на крыльце и вызывает сани. Время от времени покрикивает на кучеров, не преминул даже сделать замечание Крысицкому, в каком-то смысле своему коллеге, возведенному в ранг гардеробщика — значит, рангом ниже Иваненко.

— Сани его превосходительства якутского комиссара поданы. — Иваненко сам додумался чуть утишить голос, получилось в меру зычно и величественно.

— Желательно поскромнее, без титулования, — заметил комиссар. Но, по всему видно, его распирает от удовольствия. — Прекрасный, прекрасный прием, Петр Акепсимович. От имени якутского Совета, от себя лично и от имени супруги благодарю вас и поздравляю. Побольше бы таких купцов в Якутии.

«Подавись ты своими пожеланиями, — отвечает про себя хозяин. — Да, не забыть бы подарить этой корове шубу». Он вытаскивает блокнот и записывает: «Корове — шубу!»

Теперь все, можно и отдохнуть. Ан нет. Шнарев глазам своим не верит. Новоиспеченный гардеробщик силой стаскивает с дохлого газетчика бобровую шубу, тот ругается, протестует, сопротивляется, а Крысицкий с остервенением делает свое.

«Вот она, Азия», — кипит от гнева хозяин.

— Что здесь происходит?

— Да ничего такого, уважаемый Петр Акепсимович. Пьянчуга влез не в свою шубу. Я гостями занимался, а он раз-два — и вместо своего пальтеца, которое я по причине перхоти на воротнике и общего санитарного состояния предусмотрительно повесил в сторонке, подальше от прочих, влез в бобровые меха… Вылазь по-хорошему, а не то вынесу во двор и на снег вытряхну. Шубу еще попортишь.

— Осторожнее, Федор, осторожнее…

Не многовато ли захотела эта дохлятина с одного приема вынести? Выходит, напившись, человек тоже к себе гребет. Да, проиграет тот, кто против человеческой натуры поднялся.

— Я про вас… на… напишу! Банкеты устраивайте, паразиты, а русский… народ… — бормочет репортер.

Хозяин просит Крысицкого по-тихому уладить дело и удаляется. Нелегко, нелегко прививать здесь цивилизацию, а надо.

Теперь можно и расслабиться. Капитан Бондалетов с облегчением вздохнул: Соколов не закатил ему при всех скандала. Пока Василий Николаевич находился здесь, вполне можно было ожидать, что ему доложат о последнем номере «Бюллетеня». Теперь же Бондалетов сам заявится в кабинет комиссара с неприятным сообщением. Сам завтра утром доложит.

«Повинную голову меч не сечет…» Если Василий Николаевич будет в добром расположении духа, а по утрам обычно так и бывает, то, выслушав рапорт капитана, скажет: «Москва слезам не верит». Это будет означать, что все кончится обычной воркотней. А через несколько дней капитану Бондалетову будет поручена важная миссия. И о неприятных переживаниях можно будет забыть.

Он окидывает взглядом зал. Видит Эллерта с Агриппиной. Пожалуй, не мешает отыграться на этом полячишке. Агриппина взяла графин и отошла, удобный случай…