Белое и красное

— Как, Станиславович, не жалко тебе отсюда уезжать? Плюнул бы на свои Европы да и остался бы с нами. А то там, не ровен час, мундир на тебя наденут и пошлют воевать с германцем. По моему разумению, лучше ссылка, чем в окопах гнить.

Теперь, когда пароход плыл вдоль пологого берега, Богатов мог спокойно передать штурвал рулевому. Он стоял на мостике, тяжело опираясь о поручни, и казалось, что эти поручни и его железные мускулы слились в единое целое.

— Эх, каким я был крепким парнем, пока мне японец ноги не перебил. А война и сейчас все идет и идет, Станиславович. В деревнях по Лене живут одни старики, бабы да дети. До чего дошло, русские бабы тунгускам да якуткам завидуют, потому как их мужиков на фронт не берут. Одну несчастную бабью долю готовы сменить на другую. Царя нет, а война идет.

— До Олекминска далеко?

— Верст пятьсот. Вначале будет река Сина, потом мимо знаменитых Ленских столбов проплывем, — объяснял Чарнацкий и подумал: «Пожалуй, старушку «Тайгу» не стоит торопить».

— Я читал про эти столбы у Бестужева и у Короленко. Славные были у нас предшественники в этих краях. А скалы, говорят, необыкновенно красивы, о их красоте должен знать весь мир, как… как о Геркулесовых столбах.

Над рекой поднялся редкий утренний туман. День обещал быть солнечным. Кроме Юрьева и Чарнацкого, на палубе никого не было.

— Геркулесовы столбы — принадлежность средиземноморской цивилизации, поэтому они и получили известность. А Средиземноморье — колыбель всей европейской культуры, упорно повторял нам наш учитель в гимназии.

— Ну что ж, Лена не Нил и не Тибр, — подтвердил Юрьев. — Согласен. Но и на Лене тоже возникла цивилизация, особая, наша, каторжная. И не только тут. В Якутии, на Сахалине многие поколения каторжан и прикованные к ним поколения стражников, конвоиров, жандармов, приставов, губернаторов строили города, тюрьмы, ссыльные поселения.

Вдоль реки равниной шла лиственничная тайга. Туман постепенно рассеивался, и ни поселка, ни избы, ни даже дымка. Юрьев снял пенсне, протер стекла. Без очков близорукость делала его лицо беззащитным.

— Знаете, я не совсем вас понял, Юрий Абрамович. Вы вот сказали, что эти столбы, кажется, необыкновенно красивы. Но вы ведь в ссылку, в Якутск, добирались по Лене. Их трудно было не заметить.

— Дело в том, что я всегда принадлежал к трудным узникам. И в Киренске вступил в конфликт, назовем это так, с эскортирующим нас офицером. Засим меня посадили в трюм и выпустили только в Якутске.

Беспомощность исчезла с лица Юрьева, как только он надел пенсне, за стеклами Чарнацкий увидел строгие глаза. Во взгляде его не было пощады: он не забыл того офицера.

На судне, медленно плывущем вверх по реке, где от одного населенного пункта до другого пролегли многие сотни верст, было предостаточно свободного времени. Юрьев, Катя и даже Петровский часто собирались вместе и втягивали в свои разговоры Чарнацкого.

Он узнал, что Михаил Абрамович принадлежит ко второму поколению революционеров, родился в семье сосланного в Сибирь учителя, что брат его тоже профессиональный революционер. Конечно, самая интересная биография была у Орджоникидзе, сейчас он вместе с ними возвращался из ссылки. Еще при царе бежал на рыбачьей лодке по Ангаре, жил в эмиграции в Париже, несколько лет просидел в Шлиссельбургской крепости…

Об Орджоникидзе ему рассказывала Катя, устроившись на капитанском мостике в кресле, которое Чарнацкий принес специально для нее из каюты Богатова. Мужчины играли в шахматы на палубе. На коленях у Кати лежала книга — «Вешние воды». Если бы Чарнацкий собственными глазами не видел, с каким увлечением она читает Тургенева, сколько в ее облике мягкости и теплоты, ему трудно было бы поверить, что эта женщина, выступая на митинге в Олекминске, говорила: «Кровавое господство буржуазии долго не протянется!»

Большевики в каждом населенном пункте, где останавливался пароход, проводили митинги. Прямо на пристани. Прибытие первого судна из Якутска было радостным событием для Олекминска, Витима и других городов по Лене. Толпы жителей собирались на берегу. Орджоникидзе, Петровский, Юрьев, Катя разъясняли собравшимся, почему продолжение войны преступно, почему пролито много народной крови, в стране царит разруха, почему крестьянин имеет право бесплатно получить землю… Бывшие конспираторы стали трибунами.

— Ну а остальное вы знаете, — закончила свой рассказ о Серго Орджоникидзе Катя. — Ссылка в Сибирь на вечное поселение. Вечная ссылка, — повторила она, высоко вскинув густые черные брови, будто только сейчас до нее самой дошел смысл этих слов. — Какие дикие слова! Кто и когда их придумал? Наверное в Древнем Риме.

— Тирания любит термины: «Покончить с этим раз и навсегда! Выкорчевать с корнем! Проучить!» — поддержал ее Чарнацкий. — Вечная ссылка… Что ж, видимо, пожизненная ссылка для них — легкое наказание.

Катя посмотрела вниз на шахматистов, словно хотела удостовериться, что Серго на палубе парохода, что он действительно вырвался из оков «той вечности».

— О Серго можно написать целый роман, — убежденно сказала Катя.

— И о вас, Катя, тоже.

— Вы просто нестерпимы со своей польской… галантностью. Я серьезно, а вы…

Кажется, она была искренне возмущена. А может, только делала вид? Как трудно до конца понять женщину, даже если она революционерка…

— Нет, я не шучу… У нас есть писатель, Стефан Жеромский… Очень известный…

И осекся. Проклятый замкнутый круг. Катя или Юрьев говорят просто: Тургенев, Чехов, Горький. И не должны ничего объяснять. Опять он сталкивается с тем, что когда-то в разговоре с Антонием определил: «польская замкнутость в пространстве». Что это? Форма изоляции? Судьба? Рок? Борьба за существование? Смысл жизни? Бессилие?

— Я читала его «Бездомных людей» и «Пепел», они переведены на русский. А вы, Ян Станиславович, как истинный польский националист, не верите, что русские просто, не преследуя никаких целей, могут знать и любить Мицкевича, Шопена, Жеромского?

Он не почувствовал, что она хочет задеть его. Их разговоры всегда были искренни и откровенны.

— Вот вы как меня! А я ведь хотел сказать вам, что вы мне напоминаете одну из героинь Жеромского, которая мне очень нравится.

На мостике появился Юрьев. По его хмурому лицу не трудно было догадаться, что он проиграл Петровскому. Хотя и всех убеждал, что относится к шахматным поединках как к пустому времяпрепровождению и не претендует, чтобы его считали хорошим шахматистом, а вот тем не менее каждое свое поражение переживает.