Белое и красное

И Таня показала на пальцах.

Он перешел по мосту через Ушаковку, дошел до Главной улицы. После Якутска, Качуги почти стотысячный Иркутск показался ему огромным городом. По обеим сторонам улицы тянулись одноэтажные и двухэтажные каменные дома. Их сменили массивные здания банков, торговых контор. Чарнацкий больше всего любил простые деревянные домики на окраинах города с удивительной, неповторимой резьбой.

В этом городе Азия соприкасалась с Европой. Чарнацкий с интересом разглядывал толпу. Чувствовались приезжие, они шли от вокзала — наверное, только что прибыл поезд. Мимо прошествовал лама — буддийский монах, очень высокий, отрешившись от всего земного, он с невозмутимым спокойствием двигался по улице, не обращая внимания на шум и гомон города, на красочные витрины. Чарнацкий посторонился, уступая ему дорогу, так же поступали и другие прохожие.

Революция кричала афишами, плакатами. «Доверие Временному правительству!», «Вся власть Советам!», «Долой саботаж капитала!» — Чарнацкий читал повторяющиеся призывы. Было такое ощущение, что на Иркутск налетел шквальный северный ветер с Байкала, который здесь зовется баргузин, он принес с собой и наклеил на стены, заборы, дома воззвания, потом некоторые сразу же сдернул, разорвал и улетел. На одном из домов Чарнацкий обратил внимание на чудом уцелевшую листовку, начинающуюся словами: «Пусть живет независимая Польша!», и сердце его громко заколотилось в груди. Неподалеку от Русско-Азиатского банка он увидел свежее объявление — по нему стекал еще клей, — остановился и внимательно прочел.

«Они действительно добьются своей цели», — подумал он. Какая энергия у этих людей! На плакате было написано, что состоится митинг, где выступят Орджоникидзе, Юрьев и Петровский.

Совсем рядом прошли два юнкера с хохочущими гимназистками. Еще, чего доброго, встретится Ирина. И он ускорил шаги. Шел и не знал, застанет ли Кулинского дома. Адвокат, наверное, уже давно в Петербурге, Москве или Киеве. Не сидеть же ему в такие времена в Иркутске? Там у него больше возможностей для активных действий. Последнее письмо от него Чарнацкий получил на рождество.

Латунная табличка «Кулинский М. К. — адвокат», заметно потемневшая, была на своем месте. Когда-то она показалась ему предзнаменованием того, что все трудности и хлопоты позади. Это было осенью 1910 года, когда он восемнадцатилетним юношей приехал в Иркутск. И, не будь адвоката, Ян мог и не оказаться в Сибири по собственной воле, если к юношеским порывам следует относиться как к поступкам, совершаемым по собственной воле. «Когда тебе будет трудно, напиши адвокату Кулинскому, — просил умирающий дядя, брат отца. — Помни, он тебе всегда поможет!..»

Но наличие таблички на месте еще ни о чем не говорило, адвокат мог уехать, забыв ее снять. Чарнацкий вошел в подворотню. Вход в квартиру и контору Кулинского был со двора. Он вбежал на второй этаж. На дверях такая же табличка. Позвонил. В глубине коридора раздались шаги, и он услышал тяжелое астматическое дыхание.

— О, это ты, Ян! Неужели ты! Дождался-таки… дождался… Уж не знал, что и предполагать, пропал совсем, я думал, был в Иркутске и не зашел ко мне, к старому другу. Столько наших свободными птицами полетело туда по весне, а о тебе ни слуху ни духу. — Адвокат выбрасывал из себя слова и в то же время внимательно наблюдал за Яном. Тому даже показалось, что в глазах адвоката затаился вопрос: «Какие же на меня обрушатся хлопоты в связи с твоим приездом?» — Позволь уж я по-отцовски расцелую тебя, Ян, приветствуя в своем доме, помнишь, как прощался с тобой в Александровском заводе, когда тебя отправляли в ссылку?

«Напоминает, что не отрекся от меня тогда, — подумал Ян. — Со мной тогда все было ясно, сняли самое страшное обвинение, что, помогая тому человеку, я действовал по разработанному заранее плану. А когда сидел в Иркутском остроге… Да стоит ли сейчас ворошить старое?»

Теперь Чарнацкий смотрел на адвоката совсем другими глазами, чем семь и чем четыре года назад. Кулинский, похоже, чувствовал это и поэтому всячески старался выказать свое сердечное отношение.

— Очень рад, что еще один дожил, дождался этих дней. Вот и мы услышали наконец звон упавших кандалов. А у меня, как видишь, астма. И революция здесь не помогла. Идем в кабинет, в коридоре темно, я хочу как следует разглядеть тебя. Должен предупредить, у меня гость. Мы, правда, поспорили с ним немного, но я продолжаю верить, что инженер Будзинский в глубине души думает иначе, не так, как говорит.

Последнюю фразу, с явным напряжением, он произнес довольно громко, чтобы ее услышал через приоткрытую дверь кабинета Будзинский.

— Познакомьтесь, это мой добрый знакомый и воспитанник, если можно так сказать, юный патриот Ян Чарнацкий, а это — известный инженер-путеец Будзинский, увы, покидающий польскую колонию в Иркутске.

Будзинский заставил себя чуть улыбнуться.

— Значит, ты говоришь, Ян, что приехал в Иркутск вчера — и сразу ко мне! Сразу! Что ж, всякое в жизни случается. Одних теряем, других обретаем. Но от каждой потери становится грустно, тем более если теряешь ценного и нужного человека.

Эти слова, как понял Ян, предназначались опять не столько ему, сколько Будзинскому.

— Ну-ка, покажись мне теперь. — Адвокат подвел Яна к окну. — Здоровый, загорелый. А мне ведь приходилось спасать едва ли не до смерти замерзших… Кофе хочешь? Мы вот тут с паном Будзинским дискутируем…

— Кофе? Я не пил кофе почти год… Быть может, я вам мешаю? Тогда зайду в другой раз.

— Что ты, Ян! Располагайся как у себя дома. Я вас на минуточку покину, а вы поговорите.

Инженер Будзинский, судя по всему, не намеревался начинать разговор. Он равнодушно взирал на Чарнацкого, всем своим видом давая понять, что возвращающиеся из ссылки земляки ему не интересны, он не ожидает услышать от них ничего нового. «А вот у якутов всегда жива потребность в контакте с другим человеком», — невольно промелькнуло у Яна в голове.

И он, чтобы не молчать, сказал:

— Наш адвокат Кулинский совершенно не меняется…

— О да, наш иркутский Керенский полон энергии.

— Керенский?

— Да. Адвокат — член Комитета общественных организаций. И этот Комитет считает себя чуть ли не польским правительством в Сибири. А наш Кулинский в этом Комитете является председателем Суда чести и стремится превратить его в министерство юстиции, хотя и без того у него хватает работы, поскольку он имеет дело со своими лихими земляками, которые не только готовы гонор свой показать, но и пьянству предаться. Ну о Керенском, полагаю, вы слышали и вам не надо объяснять смысл моей шутки?

— Не надо. Якутск, конечно, лежит несколько в стороне от проезжих дорог, однако связан с миром телеграфом, да и медведи там не всегда ходят по улицам.

И он вспомнил, как адвокат когда-то возмущался своим знакомым варшавянином, который считал, что по главным улицам Иркутска ходят медведи. «Надо же, помимо своей воли я стал патриотом Якутска, а ведь считал его одним из самых захудалых городов», — удивлялся Чарнацкий.

— Меня весьма утешает, что они там не ходят. Когда строилась Великая Сибирская магистраль, мои коллеги весьма увлекались охотой на медведей, для меня же убийство животного — занятие, недостойное человека.

Будзинский усмехнулся иронично. Чарнацкого эта улыбка сбила с толку. Не так он себе представлял первую встречу с соотечественниками. И он принялся осматривать кабинет. Вдоль стены стояли два массивных книжных шкафа. В одном он разглядел книги на русском языке, на почетном месте красовался «Свод законов Российской империи» — огромный том, как бы давящий все своими размерами, там же стояли сочинения Тургенева, Пушкина, Льва Толстого. Во втором шкафу, задвинутом в угол и отделенном от посетителей письменным столом, адвокат держал польские книги. Библиотека избранных произведений лучших писателей, годовые комплекты журналов. Чарнацкий обратил внимание на «Верную реку» Жеромского.