Белокурые бестии
Шрифт:
— Сейчас я вымою голову, распушусь и пойду!
Опубликованное в немецком журнале произведение Платоновой целиком состояло из каких-то сбившихся в кучки букв, слов и знаком препинания. Платонова призналась Марусе, что раньше она занималась исключительно живописью, а впервые взялась за перо только два года назад. Она возвращалась с дачи, и ей попались такие замечательные соседи в электричке, муж и жена, пенсионеры. У них были такие замечательные глаза, они очень любили природу, и так интересно, с таким чувством об этом говорили, что, вернувшись домой, она села за компьютер и все записала. Так и родилась эта повесть, которую теперь перевели на немецкий. Правда примерно год назад, когда ее уже собирались переводить и даже были обговорены все детали, она вдруг однажды обнаружила, что вирус съел все текстовые файлы в ее компьютере, в том числе и ее повесть, которая превратилась в бессмысленное нагромождение букв и слов. Сначала она ужасно расстроилась, а потом подумала и решила, что так будет даже лучше.
На следующее утро, последнее перед отъездом, Маруся опять застала Платонову стоящей перед окном.
— Вот, — сказала она, обращаясь к Марусе, — произошла маленькая трагедия.
Маруся подошла и посмотрела — действительно, никаких следов гнезда не было, только небольшие клочки пуха и перышки лежали на земле возле куста. Хозяин, которому с некоторым укором также указала на этот факт Платонова, долго ходил по саду вокруг, охая и цокая языком, но больше никаких следов гибели птенцов обнаружить не удалось — ни пятен крови, ни клювов, ни лап, ничего, только коты, может быть, в тот день казались особенно довольными и ели очень мало сухого корма.
Игорь Бейлис, начальник Русской Службы, тоже был родом из Ленинграда, но он, в отличие от того жирного мудака в ресторане, напротив, встретил Марусю очень радостно и радушно.
Потому что он вообще очень любил русских людей, которые, на его взгляд, были очень умными и талантливыми, у них были такие замечательные песни, как, например, у Вертинского, альбом которого он только что купил у себя дома в Нью-Йорке, где сейчас жили его дочь и жена. Этот альбом включал в себя только настоящего, самого раннего Вертинского, и там он совершенно был не похож на то, что мы обычно привыкли слышать, особенно разительно все это отличалось от того, что записывал Вертинский после пятьдесят третьего года, вернувшись в СССР. Пластинки с этими записями он тоже слушал в детстве у себя дома в Ленинграде, но то, что он сейчас купил в Нью-Йорке, было совершенно не похоже на то, просто никакого сравнения, и если Маруся этого никогда не слышала, то она очень-очень много потеряла… Кроме того, Бейлису очень нравились Петр Лещенко, Галич и Высоцкий, ну, Аркадия Северного, о котором Маруся его спросила, он тоже, конечно, слышал, но только несколько позже, и это не относилось к его самым ранним детским воспоминаниям, когда они с папой и мамой жили на улице Рубинштейна в коммунальной квартире.
А музыку он вообще полюбил с самого раннего детства и слушал ее постоянно, где-то годам к пятнадцати он впервые услышал записи Элвиса, ему о нем сказал его приятель Ося Шнейдерман, который как-то встретил его на Невском и спросил, а знает ли он Элвиса, и Бейлис, конечно же, сказал, что да, знает, хотя совершенно не знал, кто это такой, но если бы он сказал, что он не знает Элвиса, тогда бы Ося догадался, что он не вхож в высшие круги и вообще не имеет никакого отношения к тем молодым людям, которые гордо ходили по Невскому, одетые как плейбои. Ося бы догадался, что он, Игорь Бейлис, просто живет в коммунальной квартире с папой и мамой, хотя и неподалеку от Невского, на улице Рубинштейна, и пока слышал в своей жизни только Вертинского и Лещенко, которые постоянно у них прокручивались дома на отечественных, самодельных и трофейных пластинках, но к тем молодым людям, которые ходят по Невскому, он не имеет совершенно никакого отношения, а этого Бейлису очень не хотелось, поэтому он и сказал, что он знает Элвиса, слышал много раз и с удовольствием бы послушал еще, если у Оси есть записи, так как свою он недавно отдал Ваське Шустикову из соседнего двора, и тот ему ее так и не вернул. Но однако Ося был совсем не так прост, как это могло показаться на первый взгляд, потому что вслед за этим вопросом, он задал ему еще один: «А слушал ли он также и Пресли?» — и в это мгновение, а Бейлис считал, что это было самое важное и значительное мгновение в его жизни, которое во многом предопределило дальнейший ее ход, какие, возможно, бывают в жизни каждого человека, так как он находился тогда перед жуткой дилеммой: быть или не быть, или, как Германн с тройкой, семеркой и тузом — так вот, в это мгновение в том, как Ося задал ему свой вопрос, Бейлис почему-то, по до сих пор ему до конца не понятной причине, вдруг почувствовал какой-то подвох, может быть, по тому, как, с каким нарочитым акцентом Ося произнес слово «также», отчего ему вдруг и пришла тогда в голову совершенно безумная и невероятная мысль, что Элвис и Пресли — это одно лицо, просто Элвис — это имя, а Пресли — фамилия. Он до сих пор не мог понять, каким образом ему в голову пришло это озарение, но он понял, что это его шанс, один шанс из тысячи, и решил пойти ва-банк, то есть ответил, что, конечно, Элвиса Пресли он уже слышал много-много раз, как он и сказал уже об этом Осе чуть раньше.
Таким образом, Игорю Бейлису удалось незаметно втереться в среду тех молодых людей, которые курсировали по Невскому, одетые как плейбои, и те вскоре приняли его за своего, так как он очень быстро освоился и за короткий промежуток времени сумел прослушать и Элвиса, и еще много-много кого… Но, собственно, эта любовь к музыке, в конечном итоге, и вышла Игорю Бейлису боком, потому что, для прослушивания всех этих запрещаемых и преследуемых официальными властями исполнителей, он и еще два его друга как-то летом ночью через открытое окно забрались в чью-то квартиру, откуда вынесли магнитофон, потому что своих денег на покупку такого магнитофона у них не было, за что в результате Игорь Бейлис и отправился в Мордовию сроком на два года.
А так как на суде он заявил, что магнитофон ему был нужен исключительно для того, чтобы прослушивать Элвиса и прочие запрещенные записи, то на зону его отправили к политическим, правда, это деление в те времена было весьма и весьма условным, потому что политических заключенных, как известно, тогда в Советском Союзе не было. И ему действительно на зоне во время своего заключения приходилось видеть людей очень не похожих друг на друга, отбывающих срок по самым разным статьям, от убийц до мелких жуликов и авантюристов, но все это были тоже удивительно талантливые русские люди. Например, один, Ванька Сухов, который выколол глаза своей жене, отрезал ей
уши, засунул их ей в рот, а потом отрезал ей еще и голову, с которой и отправился поиграть во двор в футбол с местными мальчишками, чем испугал их до смерти, и они все сразу разбежались по домам. Все это он проделал с ней исключительно из ревности, но, на самом деле, Ванька был очень добрый и отзывчивый человек, и на зоне он всегда Игорю Бейлису помогал и поддерживал его, что было очень важно, так как Ванька был бригадиром в той бригаде по пошиву домашних тапочек, в которой работал Игорь Бейлис. В этой же бригаде по пошиву тапочек, помимо него, было еще пять человек: сектант-старовер из Новгорода, украинский националист из Львова, один фарцовщик, тоже из Ленинграда, один карманник и один аферист, Гоша из Петропавловска, — последний вообще был человек совершенно уникальных способностей, но чтобы описать все, что тот вытворял в своей жизни, и за что он сидел, надо было, пожалуй, написать целый роман, а то и два, в общем, Коппола и Пьюзо с их «Крестным отцом» отдыхают, поэтому в беседе с Марусей Бейлис даже не хотел затрагивать эту тему, потому что времени у них и так было не очень много…Но в целом, он был очень рад видеть ее, приехавшую к ним сюда с берегов Невы, из города его детства, в котором он уже давно не был, но которого ему всегда так не хватало и в Нью-Йорке, и в Праге, он даже болел по-прежнему за «Зенит». А когда он уехал в семьдесят восьмом году в Америку через Израиль, то первое время в Нью-Йорке он так скучал по Ленинграду, что ему все время снился один и тот же сон. Будто он идет по улице Рубинштейна, а навстречу ему из их двора вдруг выходит Ося Шнейдерман и спрашивает его: «Ты что, вернулся?» — на что Бейлис ему отвечал, что да, но его обещали отпустить обратно. «И ты поверил?» — говорил ему Ося. И в это мгновение Бейлис всякий раз просыпался в холодном поту, в ужасе начинал себя ощупывать и успокаивался только тогда, когда подбегал к окошку, распахивал занавески и видел перед собой огромные светящиеся тысячами огней нью-йоркские небоскребы. Этот сон преследовал его в Америке еще много-много лет спустя после того, как он уехал туда из Ленинграда — так сильно он тосковал по своему родному городу…
После этой первой встречи с начальником Русской Службы, отношение к Марусе окружающих действительно резко изменилось, и она даже сама почувствовала сильное облегчение, как будто с ее души свалилась какая-то тяжесть, все вокруг, кто до этого момента с ней едва здоровались и почти не смотрели в ее сторону, вдруг радостно ей закивали и заулыбались.
Владимир Густафссон, которому Бейлис поручил курировать пребывание Маруси в их отделе, по секрету сказал ей, что Бейлис в тот же день на «летучке» сообщил своим подчиненным, что встреча с Марусей произвела на него огромное впечатление, и именно после этой встречи он наконец-то понял, что Россия не погибнет, спасется и возродится из пепла, если там еще живут такие вот, как Маруся, настоящие русские женщины. Правда, сразу же после этой «летучки» у жирного мудака, который доставал Марусю в ресторане, вдруг случился сердечный приступ, и его увезли в больницу на «скорой» прямо с работы, хотя потом выяснилось, что первоначальный диагноз оказался неправильным, и у него просто случился приступ желчекаменной болезни, оттого, что он слишком много жрал и постоянно пил пиво.
Помещение Русской службы состояло из множества больших просторных залов, в самых больших из которых сотрудники отделялись друг от друга деревянными перегородками, отчего эти залы становились похожими на небольшие лабиринты.
Блуждая по одному из таких лабиринтов, Маруся натолкнулась на Розова, о котором она, вроде как, уже где-то слышала раньше и, может быть, даже встречала его стихи в одном из журналов, который ей показывал в Париже Жора, но помимо того, что Розов писал стихи, он еще переводил с английского, французского и немецкого языков. В момент, когда Маруся на него натолкнулась, он как раз составлял большое письмо в один московский журнал, где только что отклонили его перевод, над которым он чуть ли не полгода трудился, как переводчице, по его мнению, Марусе это должно было быть особенно понятно.
Оказалось, что оригинал, с которого он переводил, был написан на очень неряшливом и корявом немецком языке, и Розов трудился над этим маленьким рассказом чуть ли не шесть месяцев, стараясь до мелочей воспроизвести все его корявости и небрежности, в результате у него получился совершенно небрежный и корявый перевод, полностью соответствующий всем стилистическим особенностям оригинала, объяснял же он их тем, что автор, немец, был по большей части известен, как философ, а к художественному творчеству обращался крайне редко, что и сказалось на особенностях его стиля. Получив этот корявый и небрежный текст, редакция, хотя там было много его хороших знакомых, знавших его с лучшей стороны, отклонила его перевод и заказала его какому-то юнцу, который буквально за неделю состряпал достаточно гладкий и ничем особо не примечательный перевод. Вот как раз его в этом журнале и опубликовали — факт, который Розов теперь и собирался опротестовывать.
Узнав название московской газеты, с которой сотрудничала Маруся, он очень обрадовался и воскликнул, что хорошо знает Леню Торопыгина и просил передавать ему большой привет. Марусю это немного удивило, потому что Торопыгин только что опубликовал в этой московской газете статью, в которой всячески поливал грязью сотрудников ЕРС, обвиняя их, главным образом, в том, что они используют свое служебное положение для собственной раскрутки, то есть для пропаганды своего творчества, а к себе на радиостанцию они тоже приглашали исключительно кретинов или законченных блядей, правда, по мнению Торопыгина, в России таковыми теперь являлись практически все, так что выбор у радиостанции был не очень большой… Статью об ЕРС в «Универсуме» сначала хотели поручить Марусе в связи с ее предстоящим отъездом в Прагу, но Торопыгин сам вызвался об этом написать, так как он, по его словам, эту радиостанцию всегда очень любил и слушал ее с самого детства практически каждый день. Возможно, Розов, сидя у себя за перегородкой, всего этого просто не знал, хотя, как могла заметить Маруся, и Владимир, и еще разные личности достаточно бурно эту статью обсуждали.