Белокурые бестии

С заключительным словом выступил Тарас Загорулько-Шмеерсон, который тоже был членом «Интеграла». Маруся, всякий раз, когда заходила в бар при галерее неподалеку от Невского, встречала его там, он обязательно сидел за столиком, тупо уставившись своими маленькими поросячьими глазками поверх съехавших на нос круглых очечков на неизменно стоявшую перед ним бутылку пива, казалось, он там живет, к тому же, жена его работала в этом баре буфетчицей. Загорулько начал свою речь издалека, по его мнению, сейчас, после Витгенштейна и Барта, уже невозможно относиться к поэтическому высказыванию так, как раньше, потому что это высказывание утратило свой прежний сакральный смысл, отождествившись с высказыванием обыкновенной человеческой речи, отчего в постмодерной культуре возникла революционная ситуация, когда низы, то есть читатели, уже не хотят читать стихи, а верхи, то есть поэты, не могут их писать, поэтому все современное искусство как бы застыло в ожидании нового дискурса, способного адекватно передать новые реалии и оттенки бесконечно дробящегося и ускользающего смысла.

Такая ситуация, по его словам, уже существовала в начале века в физике, и еще Макс Планк предупреждал, что главной проблемой всей современной науки рано или поздно станет поиск нового дискурса, способного восстановить возникший после Эйнштейна дисбаланс между означаемым и означающим, референцией и смыслом. Именно эти проблески нового дискурса Загорулько в изобилии обнаружил в текстах Алеши Закревского, и это обстоятельство внушало ему надежду, вместе с тем, он считал, что в этих текстах очень силен деструктивный момент, так как они обращены не только к будущему, но и к прошлому, к традиции Серебряного Века, «читая их каждый как бы бродит между руин старого здания, на стенах которого еще сохранились обрывки старых обоев с поблекшими картинками и полустертыми надписями, поэтому не случайно, например, Алексей Закревский обращается в своих текстах к трагической судьбе Эрнста Рема, так как каждый из нас и сегодня еще способен почувствовать некоторое обаяние «Гибели богов»…» В этот момент сидевший в первом ряду здоровенный бритый наголо мужик вдруг вскочил и со словами: «Педераст проклятый!» — набросился на Загорулько и начал его душить.

Первой к Загорулько на помощь пришла его жена, через некоторое время подоспели еще несколько человек. Мужика пришлось выносить из зала на руках, а он, извиваясь всем телом, продолжал вопить: «Сука, педераст проклятый, когда ваши придут к власти, они тебя первого замочат!» — по-прежнему обращаясь исключительно к Загорулько. Алеша все это время стоял в стороне и с любопытством наблюдал за происходящим сквозь очки, у него были коротко подстриженные темные волосы и неестественно бледное с желтоватым отливом лицо, какое бывает у людей с больной печенью, эта бледность еще сильнее подчеркивала застывшее на его лице выражение холодного презрения и отвращения к окружающим.

В это мгновение из задних рядов раздался пронзительный старческий визг. Маруся обернулась и заметила маленькую хрупкую старушку, которая тоже вскочила и вопила, потрясая иссушенным сморщенным кулачком, обращаясь на сей раз уже к Алеше. Смысл ее слов Маруся до конца не поняла, до нее донеслись только обрывки фраз, она кричала, что «нельзя устраивать такое безобразие в музее Пушкина», что такие стихи «все равно обязательно канут в Лету», и еще что-то о Ленине и о Сталине… Но старушку уже никто не выводил, так как все постепенно сами встали и вышли на улицу. Из-за возникшей суматохи Маруся тогда так и не смогла подойти к Алеше и поговорить.

Вечером Марусе позвонил секретарь Руслана, которому уже рассказали о происшедшем:

— А что это за молодой фашист напал сегодня на еврея и гомосексуалиста Алешу Закревского? — поинтересовался он. — Я тут по просьбе Руслана обзвонил уже всех своих знакомых журналистов, не могут же они обойти вниманием факт такого вопиющего мракобесия…

На следующий день в нескольких питерских газетах действительно появились заметки, где сообщалось, что некий бритоголовый скинхед попытался сорвать вечер поэта Алексея Закревского, однако распоясавшийся фашиствующий хулиган был с позором выведен из зала.

* * *

Алеша издавал в Петербурге «Черный журнал», он уже довольно давно, лет пятнадцать тому назад, отпочковался от самиздатовского журнала «Черный квадрат», который издавали Петров и Голимый. «Черный квадрат» существовал только в рукописном варианте, печатался на машинке и ходил по рукам в количестве пятидесяти экземпляров. К настоящему моменту о его существовании многие уже успели позабыть, в то время как «Черный журнал» теперь выходил типографским способом тиражом в пятьсот экземпляров, и Алеша полностью его финансировал, являясь одновременно его издателем и главным редактором. Из-за названия этот журнал те, кто его ни разу не читал, часто приписывали возникшей в Ленинграде примерно в то же время, то есть лет пятнадцать назад, группе художников «Черненькие», хотя, на самом деле, он к ним не имел абсолютно никакого отношения и даже, вроде бы, возник на год раньше этого объединения.

«Черненькие» прославились главным образом тем, что рисовали свои картины говном, они выработали даже свой особый стиль поведения — ходить в расстегнутых штанах, не мыться, не стричься, портить воздух, вообще, дурно пахнуть в их среде считалось знаком высшего шика, при этом они всячески подчеркивали свое несходство с панками, которые, на их взгляд, были слишком агрессивными, что, по их мнению, не соответствовало истинно русскому характеру, давшему таких национальных героев, как Обломов, например, который тоже месяцами лежал в комнате и, очевидно, не мылся, не стригся и ходил прямо под себя, во всяком случае, в их трактовке это было именно так. Самой главной своей отличительной чертой от панков они считали то, что, в отличие от тех, они никуда не стремились, даже вниз, а просто подчинялись обстоятельствам и плыли по течению. «Болтаться как дерьмо в проруби!» — это был главный девиз их объединения, который даже висел над входом в галерею «Черненькие — Говномес». Любимым же их выражением было «вляпаться»: «Ну что, опять вляпался во что-нибудь, дурачина, черт бы тебя побрал!» — неизменно говорили они друг другу при встрече, добродушно похлопывая по плечу. Основатель этого движения, Витя Черненький-младший, здоровенный огромного роста и с огромным пузом бородатый мужик когда-то в застойные времена работал на очистных сооружениях, и там так горячо успел полюбить говно, его цвет, вкус и запах, что в конце концов пришел к выводу, что это самый выразительный и подходящий для скульптур и живописи материал.

Первую грандиозную выставку в Д/к Карла Маркса на Обводном «Черненькие» устроили на Новый год, выставка называлась «Конфетки из говна», и представляла собой большую новогоднюю елку, всю увешанную «конфетками», то есть завернутым в конфетные обертки понятно чем. Во время ее открытия Витя Черненький даже с жадностью сожрал несколько «конфеток» на глазах у всех, там же, на этой выставке, было представлено еще несколько первых «говнописных» полотен, принадлежавших кистям членов этого объединения: «Русские свиньи», «Ебаться-сраться», «Мои говнодавы» и скульптурная композиция «Жидкий стул». Отец Вити, Виктор Черненький-старший, в свое время входил в группу все тех же «маресьевцев», которых его сын с друзьями называли своими прямыми учителями.

Подобного рода акции очень быстро сделали «Черненьких» едва ли не самым известным питерским художественным объединением, как в России, так и за ее пределами, во всяком случае, после девяностого года без их участия не обходилось практически ни одно официальное мероприятие, организованное на уровне комитета по культуре мэрии.

Двоих «Черненьких» — Елену и Геннадия Бердяевых — Маруся несколько раз видела в гостях у писателя Пересадова, правда, там они всегда были очень хорошо умыты и одеты, и вообще, как они объяснили Марусе, в отличие от Вити, они предпочитали работать в перчатках, а расстегивали штаны и обливали себя мочой только по случаю вернисажей. Своих детей они тоже предпочитали не водить в галерею «Черненькие-Говномес» и даже запрещали им туда ходить, они же были инициаторами некоторых нововведений среди «Черненьких», то есть настояли на том, чтобы говно на картинах покрывалось специальной пленкой, в противном случае использовался специальный «говнозаменитель», то есть вещество, внешне очень напоминающее говно, но без его характерного запаха и других неприятных свойств, что, конечно, было сильным отступлением от первоначального канона.

У Пересадовых Елена и Геннадий обычно недолго сидели за общим столом, они почти сразу же уединялись с Кирюшей в соседнюю комнату, где, насколько понимала Маруся, обсуждали какие-то свои публикации и совместные интервью, связанные, главным образом, с празднованием предстоящих юбилеев Пушкина и Набокова, в оргкомитет по организации которых они входили, а Пересадов даже был их председателем. По мнению Любаши, ее Кирюша в душе был настоящий «черненький», так как всегда покорно подчинялся обстоятельствам и всю свою жизнь плыл исключительно по течению, хотя официально в эту группу Пересадов, конечно, никогда не входил, и все свои книги писал исключительно чернилами и в основном о жизни отечественной интеллигенции, но общаясь с Геннадием и Еленой, он все-таки немного «вляпался».

Совсем недавно Маруся даже видела по телевизору фильм, точнее, одну серию из длинного сериала о сотруднике ФСБ, который расследовал похищение рисунка Малевича из Русского музея. Поиски этого рисунка с неизбежностью привели сотрудника в галерею к «Черненьким», куда он проник, прикинувшись художником, вытащив при входе из-за пазухи маленький карандашный рисунок, так как, видимо, по мнению режиссера, вход в эту галерею был строго ограничен и попасть туда могли только избранные, не иначе как предъявив какой-нибудь рисунок, точно так же, как при входе в Большой дом на Литейном у всех требуют пропуска. Этот любительский рисунок действительно послужил своеобразным пропуском сотруднику, потому что, после некоторых колебаний, стоявший на входе здоровенный мужик в расстегнутых штанах, предварительно расстегнув ему ширинку и пощупав за яйца, его все-таки туда пропустил. В следующем кадре все «Черненькие», включая Витю, Геннадия и Елену, которые в фильме играли самих себя, уже стояли в центре галереи, а сотрудник ФСБ, после некоторых колебаний и сомнений, во время которых он застенчиво и с затаенным восторгом, переминаясь с ноги на ногу, смотрел на эту живописную группу, где все были в обычных своих нарядах: расстегнутых штанах и рваных на груди тельниках, облитых мочой, — все-таки в конце концов решился подойти к самому внушительному и важному среди них, Вите, который, действительно, примерно на голову был выше всех остальных, а также в два раза превосходил их в обхвате. Сотрудник ФСБ доверчиво протянул ему свой рисунок, ибо именно таким путем, прикинувшись художником, он надеялся проникнуть в артистическую среду, которую считал очень закрытой и непроницаемой даже для таких, как он. Витя двумя пальцами презрительно взял его рисунок, с отвращением приблизил его к своему носу и, сморщившись, понюхал, после чего небрежно швырнул рисунок на пол.