Беломорье

Трифон медленно поднялся, не торопясь, оглядел всех и, тяжело шагая, вышел, по-хозяйски хлопнув дверью.

В избе воцарилось молчание. Долгое время никто не нарушал его.

— Сколько же вы должны? — стараясь казаться спокойным, спросил Двинской.

Ему ответили не сразу.

— Клади на круг на каждую семью десятков семь рублей, — ответил наконец Терентий.

И опять в избе стало тихо. Сосед старался не встречаться взглядом с соседом.

— Чтоб взыскать с меня семьдесят целковых, — плачущим голосом заговорил Ерофеич, — избу надо продать, а меня на улицу выбросить. А у меня и баньки-то своей нет. Куда денусь?

После долгого молчания кто-то очень тихо пробормотал:

— Будто ты один такой, все мы такие!

— А вы не бойтесь. Ежели у всех станут продавать, так кто же купит? — попробовал утешить Двинской.

— А никто не купит, как Трифон в уплату долга все себе заберет… Ему это недолго. На его стороне закон: забрано у него, он вправе требовать возврата…

— Э-эх, Лександра! — взвизгнул Ерофеич. — Лучше бы ты не приезжал с неводом… Всем нам только сердце растравил!

Он по-петушиному взмахнул руками и, словно изба загорелась, выбежал на крыльцо. За ним, кто торопливо, кто медленно, стараясь не глядеть на снасть, ушли другие. В избе остались хозяева и Двинской.

— Стели им, — смертельно усталым голосом приказал жене Терентий. — Время позднее.

В эту ночь ни Двинской, ни Терентий, ни Алешка не сомкнули глаз.

С утра в избе каждого трифоновца побывали соседи, а кто побойчее, тот забегал к Терентию, чтобы лучше убедиться в чуде — на полу сухопайщиковой избы продолжал лежать заветный невод.

К вечеру Трифон отправил своего племянника Серегу к Терентию с приказом немедленно звать сухопайщиков к нему. Мрачнее тучи вернулся Терентий домой. Он всячески избегал встречаться взглядом с Двинским.

По зову Терентия опять собрались к нему все трифоновцы. Они вяло здоровались, с опаской поглядывая то на невод, то на Двинского.

— Так что, рыбаки, делать будем? — на правах старшего спросил Терентий.

— А что делать? Кому не ясно, что делать! — словно чем обрадованный, зачастил скороговоркой Ерофеич. — Ведь не зря ко мне Оксентий Петрович забрел. «А не заловишь, говорит он, сосед, к кому за забором пойдешь? Будто Трифон откроет его тебе? Да нипочем… С голоду со старухой сдохнешь». А скажи, ребята, что он неправ?

Тягостным молчанием присутствующие подтвердили правоту слов старика.

— А може, заловим так, что разбогатеем? — моляще прозвучал голосок Алешки.

— Молчи ты, дурак. — Терентий размахнулся и ударил его по скуле. — Ты, дурак, надумал, а другой послушался.

Двинской понял, к кому это относится, и густо покраснел.

Плача от боли и незаслуженной обиды, Алешка выскочил из избы.

— Э-эх, Лександра, — продолжал Терентий, — растравил ты нам всем сердца! И во вред ты нам невод-батюшку приволок. Теперь Трифон еще крепче зажмет нас! — Терентий говорил так медленно, словно подбирал незнакомые ему слова. — Брюхач вызвал меня к себе и приказал: «Если сейчас же невод из своей избы не выбросишь, то в свою артель вовек тебя не приму!» Уж ты не обидься на меня, а вывози невод от меня подальше. Кто из нас ослушается Трифона? Все перед ним в долгу ходим. Ослушайся, так с семьей с голоду сдохнешь, — и, не глядя на Двинского, помолчав, с досадой проговорил: — А ну, ребята, подсобите снасть на сани стащить.

— Уезжай, Лександра, — по-прежнему не глядя на Двинского, глухо заговорил Терентий, возвратясь в избу. — Прости, что так получилось. Не по моей доброй воле! Трифон велит тебя гнать… Уж прости, а ослушаться его мне нельзя. От него мы зависим. Уезжай с богом. — Терентий растерянно ковырял ногтем обмазку печи. — Будто я сам не понимаю, что неладно такого человека из дому гнать? Но пойми и ты, что семья у меня сам-пят. Без забора нам не прожить, а забор нам от Трифона только получать! Пойдешь супротив его — всем с голоду сдыхать! Пойми это… и уезжай от меня.

— Ночевать-то идите-кось в ямскую. Терентий говорит — у вас подорожная, и в ямской вам отказу не будет, — произнесла жена Терентия, запирая за Двинским входную дверь.

Двинской сел на невод. Дул мягкий ветерок с юга, он освежал его разгоряченное лицо. «Если стыдно людей, так можно уйти от них, но куда уйдешь от стыда перед самим собой?» — думал Александр Александрович. Он привез рыбакам заветный невод, о котором они мечтали всю жизнь… А рыбаки сами же вытащили снасть на улицу и даже не смеют пустить на ночлег того, кто издалека без корысти привез им подарок.

На улице никого не было. Затянутое облачной пеленой небо сливалось со снегом в сплошное серое пятно. Скупо светились окна домишек, в которых жила беднота, заметно посветлее были окна изб середняков — там жгли не коптилки, а пятилинейные лампы. Над крышами тех и других прорезал тьму свет сорокалинейной молнии во втором этаже трифоновского дома. В соседней избе слышался детский плач. Видимо, никто не успокаивал ребенка, а тот так привык к своему крику, что уже не мог замолчать, и крик его, не повышаясь и не понижаясь, тянулся без конца. В этих жалобных звуках было столько тупой безнадежности, что Двинской подумал: «Вот он — символ местной жизни!» Ярко освещенные окна трифоновского дома сверкали торжеством, свет лился ровным мощным потоком, затмевая подслеповатые окошки бедноты и напоминая всем, что он, Трифон, а не кто иной, властвует над этой округой.

— Дяденька, ты что не в избе? — раздался вдруг голос Алешки.

— Я привез твоему отцу невод, а он, но приказу Трифона, выгнал меня на улицу.

— Ой, еретик! — по-бабьи взвизгнул мальчонка и бросился к дверям.

— Заперты, заперты…

— А я через хлев…

— Вздует, лучше не суйся.

Но Алешку не испугало это предостережение, оказавшееся пророческим. Вскоре в сенях послышался тяжелый топот, затем щелкнула задвижка, и паренек, по-щенячьи растопырив руки, шлепнулся на снег.

— Паршивец! — раздался прерывающийся голос Терентия. — Батьку учить… Будто я меньше твоего понимаю…

Дверь снова захлопнулась, и звякнула железка.

— Вздули?

— Ага, — и, деловито ощупывая уши, Алешка уточнил: — Но не шибко.

— Беги-ка домой — без шапки простудишь голову…

— А я обмотаюсь. — И Алешка окутал шарфом голову. — Ты чего же, дяденька, делать будешь?

Двинской ответил не сразу. Об этом он еще не думал.

— Давай думать! — предложил Алешка.

— Давай.

Алешка сел рядом с Двинским на невод.

— Надумал? — некоторое время спустя спросил Двинской.

— Наполовину.

— Это как же — наполовину?

— Езжать тебе по нашим селениям нечего. В каждом сидит где Трифон, где Трофим.

— Правильно рассудил, — ответил Двинской. — Хочется мне в Корелу попасть, там у меня дружок живет.

Оба замолчали. Вдруг Алеша вскочил на ноги.

— Позову Кольку. Он у нас — голова!

Алешка убежал.

«Надо ехать к Туликову», — решительно подумал Двинской. Гнетущий стыд давил его при воспоминании, как торопил он ямщиков, как погонял лошадей, когда днем и ночью за четыреста верст вез невод в Кандалакшу, торопясь порадовать рыбаков…