Беломорье

Приезжие сваты, а за ними и все остальные встали и долго крестились, кланяясь убранным по-праздничному иконам. Двинской подметил, что старичок кланяется не на образа, а куда-то в сторону, на восток. Потом старичок и дружка по-родственному трижды обнялись с хозяином и хозяйкой. Сваты надели полушубки и поверх них — знаки сватовства.

Предстояла последняя церемония проводов. Сваты впереди, за ними родители невесты и все, кто был в горнице, вышли на улицу. Держа шапки в руках, сваты сделали десяток шагов, а затем повернулись лицом к крыльцу дома невесты. Провожающие встали по сторонам крыльца. В сопровождении подруг вышла невеста в шелковой шали поверх полушубка. На голове девушки красовался ажурный венец из бисера, на лоб свешивались фестоны из местного жемчуга. Коснувшись рукой земли, тысяцкий отвесил ей поясной поклон.

— Что велишь, княгинюшка, передать молоду князю? — торжественно, громким голосом проговорил старик заученную фразу.

Хотя за минуту до этого подруги повторили ей слова наказа, невеста, смущенная тем, что все на нее смотрят и ждут, растерялась.

— Пусть… пусть приедет! — прозвучал дрожащий голосок.

Старый сват недовольно развел руками. Девушки одновременно со всех сторон зашептали позабытые ею слова, по невеста, бесцеремонно растолкав подруг, побежала домой. Тысяцкий не пошел к своей лошади и продолжал стоять, держа шапку в руке, тем самым требуя доведения обряда до конца. Мать невесты и кое-кто из подруг побежали за девушкой и под руки вывели ее обратно.

— Скажи молоду князю… что жду… его, ясна сокола, — запинаясь на каждом слове, исполнила невеста узаконенный обычаем обряд расставания.

Оба свата вновь отбили поясной поклон невесте, а она и окружающие ее родные ответили тем же. Каждый из сватов уселся в свои сани. Застоявшиеся кони рванулись вперед, и по всему селу разлился звон несущегося «поезда». Выехав за село, сваты остановили коней, дожидаясь отправившегося пешком Двинского.

— Садись ко мне! — Дружка по-приятельски подмигнул ему и тихо добавил: — Старик малость туговат на ухо, ты с ним стоскуешься. Сотню верст ехать надо.

Двинский уселся рядом с дружкой.

— Ты, Яшка, ему во всем помоги, — строгим тоном наказывал Дручин молодому свату, укрывая сеном ноги Двинского. — Это такой человек, что другого такого на свете нет!

Вскоре Двинской понял, почему Яшка посадил его в свои сани. Парень был из разговорчивых, и к вечеру Двинской уже имел ясное представление о стариках и молодежи, о той борьбе, которая тлела между ними. Ехавшего впереди тысяцкого звали Савелием Михеевичем.

— Всем командует. Все старики его слухаются и нам велят, — десятки раз жаловался на тысяцкого молодой дружка. — Не отец он, не дед, а управы нет на него! Олонясь меня палкой отдул — не моги курить! И откуда у него такая права? Только и спасается молодежь от него, как на завод уйдет. Только там волю, горемычные, видят.

Уже надвигались потемки, когда вблизи дороги вдруг показалась приземистая, с крышей на один скат, но довольно просторная избушка.

— Вот и ночевка! — объявил Яшка, направляя лошадь к избушке. Старик дальше не поедет, волков опасается. Оленей из Лопи немало спустилось, а теперь их нет. Вот волки и стали по зимнику кружиться. В деревне почти всех собак переловили. В овчарню к нам забрались. Скажи спасибо, я услыхал, так только одну овцу успел задушить, еретик. Поленом его зашиб. Огромаднейший, зубы желтые, матерый уж был.

Распрягать лошадей надлежало Яшке, а старик занялся более почетным делом — разведением огня в очаге, в котором были аккуратно сложены мелко нарубленные дрова.

Когда Яшка с Двинским вошли в избушку, потолок был уже затянут белесым слоем дыма. Избушка не имела трубы и отапливалась по-черному. Старик негодующе заговорил о чем-то. Двинской подметил усмешку, покривившую губы парня. Речь шла о каком-то человеке. Когда старик вышел, Яшка торопливо зашептал Двинскому на ухо:

— Ругается: парень один на лесозавод сбежал. Ведь, как воры, на заработки бегаем! А то все по его команде живем. Подумай, какой вредный старик!

Парень поспешно отодвинулся, услышав покашливание возвращающегося Савелия Михеевича.

Из берестяного короба старик достал какие-то темно-бурые куски и с полдюжины хлебных лепешек, выпеченных в виде толстых блинов с дырой посередине. Потом вынул мешочки с мукой и солью и толстую пачку, обернутую в газету и аккуратно перевязанную бечевкой.

— Никак книги? — удивился Двинской.

— Так просто, — недовольным тоном ответил старик, кладя пачку обратно в короб. — Яшка, воды!

Парень набил снегом котелок и повесил его на крюк над огнем. Старик сиял с пояса ножик и раскромсал темно-бурые куски, оказавшиеся сушеным мясом. Когда они разварились в соленой воде, Савелий Михеевич, помешивая ложкой, всыпал в котелок три горсточки муки. Получилась густая, вкусная и сытная похлебка.

У Двинского не было ложки, и поэтому он хлебал из чашки парня по очереди с ним. Старик ел из своего котелка. По старообрядческому обычаю, он никогда не ел из «мирской» посуды. За едой Двинской хотел было начать разговор, но Яшка толкнул его в бок:

— Молчи, за едой нельзя говорить!

После похлебки выпили кипятка, причем вместо сахара клали в рот кусочки сушеной, чуть сладковатой репы.

Двинского отчаянно тянуло курить, но закурить — значило бы разгневать старика. Заговорщически дернув Яшку за рукав, он вышел из избушки. Отойдя поодаль, Александр Александрович закурил трубку и, втянув в себя раза три дым, отдал ее польщенному Яшке.

— Ну, табак! — восхищенно глядя на дымившуюся трубку, едва проговорил парень. — Видать, что господский крепче задунаевки! Мы ведь тоже малость покуриваем, тайком только от баб и стариков, — и, помолчав, добавил: — Коль курить больше не станешь, пополощи рот снегом, а то старик учует. Страсть как табачного духу не терпит.

Двинскому пришлось полоскать рот снегом до тех пор, пока Яшка с видом знатока не решил, что теперь можно идти в избу. Но, видимо, у старика нюх был действительно очень тонкий. Двинской сел вблизи него, и тот, направив палец ему в грудь, спросил:

— Курил? — и сам утвердительно ответил: — Курил!

— Курил, — признался Двинской.

Старик почему-то с довольным видом кивнул головой, насмешливо косясь на дверь, за которую юркнул парень.

Двинской рассказал о своем замысле организовать артель, о неудаче, постигшей его в Кандалакше. Старик не спускал с его лица блестевших, словно насквозь пронизывающих глаз. Когда Двинской замолк, Савелий Михеевич спросил:

— Тулякову ты дружок?

— Да, — глухо проговорил Двинской, предполагая, что они друг друга должны не взлюбить.

— Значит, ты тоже против царя?

— Тоже, — признался Александр Александрович. — Царские власти сослали меня в Поморье.

— Цари пошли за еретиком Никоном и потому христиан мучают. Павла Коломенского сожгли, великого Аввакума казнили. Цари антихристовой печатью мечены и род человеческий к окончанию века ведут! — сердито поблескивая из-под косматых бровей угольками глаз, нараспев говорил старик. — Сколько соблазна от мирской докуки! Вот пойдет такой, как Яшка, на завод и вернется уже не человеком…