Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь

— Это Боровиков! — шепнула Рита.

Она не отрывала взгляда от телевизора, вся захваченная происходящим на экране, боясь что-нибудь упустить, заново переживая все то, что уже было пережито там, в маленьком подмосковном городке… И тогда первый раз Решетников вдруг с грустью подумал, что она придает слишком большое значение успеху… Он-то сам уже знал, насколько обманчиво, иллюзорно это ощущение успеха, когда кажется, что ты достиг едва ли не всего, о чем мечталось, и только потом видишь, как бесконечна дорога, расстилающаяся перед тобой, и убеждаешься, что ты стоишь лишь в самом ее начале…

— Ну как, можно было меня узнать? — смеясь, спросила Рита, когда передача закончилась. — Можно? — И вдруг добавила неожиданно: — Ах, как бы мне хотелось, чтобы один человек включил сегодня телевизор, ах, как бы мне хотелось…

Эта фраза вырвалась у нее словно невзначай, как будто на мгновение она забыла, что она не одна, что рядом с ней Решетников и Сережка.

— А кто? Мама, кто? — сразу спросил Сережка.

— Сережа, ну когда наконец я тебя приучу не слушать маму, если она говорит глупости, — сказала Рита. — Я просто пошутила.

— Иногда какая только белиберда не взбредет в голову, — сказала она уже Решетникову.

Решетников молчал. Ему казалось, он знал, о ком сейчас говорила Рита. Сережкин отец. Она никогда не вспоминала о нем при Решетникове, никогда не заговаривала о нем. Это была та запретная зона в ее жизни, куда не допускался Решетников. И все-таки теперь он знал: мелькнувшая однажды догадка, что этот человек играет в ее жизни куда более существенную роль, чем ей бы хотелось, чем она уверяет себя, чем ей кажется, — верна. Словно стремление д о к а з а т ь этому человеку нечто, чего не понимал или не хотел понимать он, постоянно томило ее. Впрочем, и теперь Рита сразу снова перевела разговор на конференцию, обратила все в шутку. Хорошее настроение весь вечер не покидало ее.

И Решетников опять сдержал себя, не стал рассказывать о своих делах. Последние дни ему приходилось нелегко, колебания и сомнения одолевали его, все еще не решался он поговорить с Алексеем Павловичем, все еще раздумывал и взвешивал, и проверял и перепроверял, и сейчас ему было жаль этими своими сомнениями и колебаниями портить Рите ее счастливый вечер, разрушать ее радость…

ГЛАВА 13

Решетников медленно перебирал карточки — названия статей, фамилии авторов, сжатый конспект. Это было его богатство, его гордость — сотни карточек, все, что писалось учеными мира по тем проблемам, которые занимали его, Решетникова. Он прикасался к ним почти с тем же чувством, с каким филателист берет в руки свои альбомы или нумизмат дотрагивается до собранных за долгие годы монет.

Некоторые из карточек он вынимал и откладывал в сторону. Сейчас те статьи, те факты, которые он еще совсем недавно стремился опровергнуть, которыми порой попросту пренебрегал, считая их заведомо ошибочными, приобретали для него особое значение.

Решетников помнил, как в детстве, когда они вместе с отцом ходили в Дом занимательной науки и техники — был до войны в Ленинграде такой дом, — его особенно поразил один несложный фокус. В комнате гасли лампы, и на стене под ярким лучом света, бившим из проектора, возникало изображение — набережная Невы, гранитные парапеты, Адмиралтейство, но вот луч света менялся, становился красным, и тут же менялось изображение — на том самом месте, где только что Решетников видел набережную, теперь перед его глазами был Казанский собор, и скверик перед ним, и скульптурные фигуры Барклая де Толли и Кутузова… Так и сейчас — ничем не изменились эти карточки, исписанные его мелким почерком, остались точно такими же, какими были раньше, но словно упал на них иной луч света, и иной смысл обрели они для Решетникова.

Не раз Решетников задумывался: отчего это так часто, размышляя о своей работе, он обращается к детским ассоциациям, к воспоминаниям детства?.. Может быть, оттого, что эти детские воспоминания были особенно ярки, особенно сильны, оттого, что его довоенное детство оказалось отрезанным войной от всей остальной его жизни, осталось настолько дорогим и заповедным для него, уже взрослого, что не могло не запечатлеться навсегда в его памяти…

Внезапно Решетников почувствовал, что кто-то стоит за его спиной. Он обернулся и — вот так неожиданность! — увидел Таню Левандовскую.

Больше никого сейчас не было в комнате, наступил обеденный перерыв, все удалились пить чай, а он отказался, остался один, не хотел отрываться от работы и вот даже не услышал, как вошла Таня.

Первый раз она появилась здесь, у них в лаборатории, первый раз. Но такой уж был у нее характер, что где бы она ни появлялась, куда бы ни входила, она умела входить уверенно и независимо, как будто не сомневалась, как будто была убеждена, что ее ждут.

— Привет! — сказала она весело. — Теперь я вижу, что значит быть погруженным в науку. Пять минут уже стою у тебя за спиной, а ты даже не оглянешься… Я тебе не помешала?..

— Нет, что ты! — сказал Решетников.

Конечно, она была уверена, что он ответит именно так. А его, как и прежде, как в юности, в первые минуты встречи с Таней охватывало чувство растерянности, какая-то оцепенелость вдруг нападала на него. Никак не мог он избавиться от этого чувства.

— А я, знаешь, на днях прочла заметку Глеба о том, как вы здорово здесь работаете, как развиваете папины идеи, и вдруг устыдилась, что сама ни разу не была у вас в лаборатории. Вот и пришла. Да и посоветоваться мне с тобой надо. Ты что, чем-то недоволен?

— Нет, почему ты решила? — сказал Решетников.

«Вот уж не вовремя вылез Первухин со своей заметкой, — подумал он. — Совсем ни к чему нам сейчас эта слава».

Его удивило, отчего Таня назвала Первухина по имени, вроде бы никогда не была она с ним близко знакома.

— Разве ты знаешь Первухина? — спросил он.

— Знаю, — сказала Таня. — Или вы, сударь, думаете, что я уже стала отшельницей, вроде вас? Нет. А Глеб ведь пробует сейчас писать рассказы, пьесы пишет, странноватые, правда, что-то похожее на театр абсурда, но все-таки любопытно. У него есть друзья — молодые поэты…

— Разумеется, непризнанные? — сказал Решетников.

— Я не понимаю твоей иронии, — вдруг рассердилась Таня. — Да, непризнанные, ну и что же? С ними любопытно. Мы тут собирались однажды, слушали их, спорили…

«Это уже что-то новое», — подумал Решетников.

— А как твой муж на это смотрит? — спросил он вслух.

Он и сам сразу пожалел, что вырвались у него эти слова, глупо, конечно, было с его стороны задавать такие вопросы. Не смог сдержаться, не показать раздражения — слишком неприятно задел его этот неожиданный Танин интерес к Глебу Первухину и его приятелям.

— Муж? — переспросила Таня. — А что муж? Я, к вашему сведению, вполне суверенное государство. Скажи, Решетников, — добавила она уже серьезно, — у тебя никогда не бывало такого чувства, будто ты в чем-то немножко вроде бы обманут, будто твоя настоящая жизнь как бы и не начиналась еще вовсе, что ты еще только начнешь жить по-настоящему, что все впереди? А на самом деле — впереди то же самое. В юности мне казалось, что моя жизнь будет какой-то особенной, насыщенной, яркой. Стихи, музыка, интересные знакомства, встречи с необыкновенными людьми… Может быть, я была избалована с детства, может быть, это оттого, что отец мой был человеком редкого характера, редкой индивидуальности… И окружали его такие же люди. А потом, после папиной смерти, после моего замужества, все изменилось. Все словно пошло по кругу: служба, домашние заботы, телевизор, кино, гости… Ты знаешь, я иногда завидую таким людям, как мой отец, как ты. Ты всегда знал, чего хочешь. Работа для тебя главное. И сейчас вот я стояла за твоей спиной, смотрела, как ты погружен в свои карточки, и тоже завидовала тебе. Я так не умею. Впрочем, что это я разнылась сегодня перед тобой, ты не знаешь, Решетников? Я ведь совсем не для этого сюда пришла.