Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— Ишь, просит ! — ласково заметил Жмурин и, достав из куля овса, засыпал его в старый ящик и подал коню.

Лошадь заржала, погрузила нежную морду в овёс, и побежал овёс непрерывной струёй к зубам.

— Хорошо в замирении! — сказал Жмурин и потянулся.

— Курнуть, что ли, покамест.

— Грех это, — молвил игравший с детьми Зайкин.

— Не-е! — протянул лениво Жмурин. — В Писании не сказано. Да в ординарцах ездючи, сделал эту слабость.

— Там, поди, все немцы?

— Все. Я у Блюхерова ездил. Весёлый командир. Завсегда едет и «форверст» кричит.

— Что за слово такое?

— Бог ё знае. На манер нашего «ура», или «марш, марш»...

— Что там Лександрин урядник под Ганау наделал? Слышно, в хорунжие

пожалован.

— Ещё бы. И мне бы Егория надоть.

— Тебе-то! Молод очень.

— Слухай лучше... Шли мы за Блюхеровым с малыми полками, а уперед нас прошли ихние гусары и кирасиры. А местность дюже пересечённая, вперёд ничего не видать... Слышно — пальба идёт. Тронули рысью, вылетели на холм, близ ветряка. Глядим — а «он» скачет по разным сторонам, а гусары его преследуют, а тут на правую руку деревенька, а у неё «они» чего-то тамошатся.

Одно орудие сняли с передков, а прочие позастряли. Блюхеров обернулся и говорит по-ихнему «поздно» и приказал сигнал «апель» подать. А урядник Лександрин, знаешь его, егорьевский кавалер, всё к тому орудию приглядается; видит, плохо лежит, — и щемит, должно, его сердце казачье, только как выхватит саблю да крикнет: «Айда! За мной, ребятеж! Потрафляй!» Тут я, ещё кто был с казаков, несколько гусар да кирасир и рванули за ним. Насели на орудие, ну «их» рубить и колоть. А Лександрин кричит: «Братцы, в запряжку!» Запрягли и утянули одно орудие. Как подъехали до Блюхерова-то, Лександрин и говорит: «Простите, ваше превосходительство, не вытерпел!» А тот ему: «Гут — бравер казак!» Обнял его и поцеловал. И тут сказал, что будет просить за него, чтобы «лейтенант махен», — а лейтенант махен — это всё одно, как по-нашему: ваше благородие!..

— Бреши! — недоверчиво протянул Зайкин.

— Вот те хрест! Сам увидишь, в приказе будет.

— Ну, увидим!

Жмурин опять оглянул золотистого коня, потрепал его по крутому крупу и молвил: «Поправляется наш Заметьте-то без работы да на немецком корму! Гут, совсем гут, явол!»

И, выколотив о камень трубочку, он запел слегка в нос песню, потом сбился и затянул другую:

Не жалко эту дороженьку, Что она запылена, Только жалко эту девочку, Что она зажурена! Запылена эта дороженька Буйными ветрами, Зажурена девочка Прежними друзьями. Дурак-казак девчоночку Журит, бранит не за дело, А за самое бездельице — За коника вороного! Казак коника пытает: «С чего коник зажурённый? Овёс, сено у тебя всё целое, Ключевая вода не почата? Али ты, мой конечек, Чуешь походы дальние?» — Мне не страшны, мой хозяин, Твои походы дальние, Только страшны, мой хозяин, Корчомочки частые, Ещё страшнее, мой хозяин, Девчоночки молоды!

Кончил песню Жмурин, сплюнул на сторону и замолчал.

— Да, — протянул Зайкин, — не след казаку любить бабу!

Жмурин ничего не ответил.

— Конь — другое дело, — продолжал философствовать Зайкин, конь выручит, вызволит — конь, одно слово, лошадь, а баба — баба и есть.

Жмурин хитро посмотрел на Зайкина, но опять смолчал.

— Жену ли любить, полюбовницу ль, всё одно — не христианское, не казачье это дело! Потому жену чёрт создал на соблазн роду человеческому Ты глянь-посмотри: иде баба — там скандал.

Слышно, до Расеи Наполеон не любил баб и везло ему страсть, а нонче, слышно, завёл любушку — и конец. Верно я говорю.

— Ах ты, Зайкин, Зайкин! Брехун ты, одно слово А чего ж ты детей-то ласкаешь, дети-то бабья пакость аль нет? Знаю тебя — ты хоть старой веры, а с Эммой вчера хороводился, ты гляди, посмотри, кабы у Карлуши да Фрица на летошный год черноволосые братцы не пошли.

Смутился Зайкин.

— То-то и баба! А я страсть по жене соскучился! — искренно воскликнул Жмурин. — И когда это походы кончатся! Замечательно — второй год воюем, и всё больше насчёт отступлений. Как зима — по холодку вперёд, как лето — назад. И победим, да отступаем! А мне повидать жену страсть хочется... Что, Заметьте, сыт, что ль? — обратился он к лошади. — Сейчас.

Он слазал наверх за сеном и разостлал его на телеге перед лошадью.

— Слухай. Зайкин. Что, правда, что у барина нашего был святой конь, что жизнь ему спас?

— Брешут.

— А был-таки конь?

— Был-то был. Важная лошадь. Вороной без отметин, гордый, нарядный и тоже ласковый конь, всё одно как Заметьте.

— Где же он теперь?

— Замёрз близ Соловьёва. Надорвался и упал в снегу.

— Вот и сказывали, будто ехали на другой день казаки в партии, глядят, на снегу сияние какое, подъехали ближе; мёртвый конь лежит, а под ним его благородие, чуть живой.

— Сияния не было, а что его благородие под конём отогревались — это правду говорили, это что же.

— А я слыхал, что сияние.

— Мало ль что брешут! Може, набор тогда горел на солнце.

— Сказывали, и солнца не было.

— Ну, всё одно брехали... А може, и так! Бог-то велик. Одно точно знаю; нашли его под конём, конь мёртвый, а он живой!

— И за то ему сотника дали!

— За то, не за то ли — не знаю. А дать следовало. Потому храбрее нашего Пидры Микулича не сыскать!..

— Да, — протянул Жмурин, — бывает... Глянь, Каргин Мельниковского полка с хозяйской дочкой путается.

— Ему хорошо, он по-ихнему знает. Тоже образовательный человек, барин, а простым казаком ушёл. Война-то что значит!

— От жены, сказывали, ушёл...

— Мало ли что говорят.

— Гретхен! Гретхен! — закричали мальчики и побежали от Зайкина. — Komm her! Sieh welche S"abel! [55]

— Ax вы, братцы мои! — ласково сказала им красивая полная немка, шедшая с казаком.

55

Иди сюда! Смотри, какая сабля! (нем.)

— Слушайте, Николай, скажите вашим товарищам, что на обед пора.

— Вы меня любите, Гретхен?

— Скажите, я вас прошу, вашим товарищам, — не обращая внимания на его вопрос, говорила немка, — сосиски простынут.

— Что мне сосиски! Любите?

— Вот пристали! Вас нельзя любить. Вы казак, вы фюйть — и на войну. А я тосковать буду. Сраму на весь приход! Скажите, пожалуйста, вашим товарищам!

Но Каргин молчал.

— Ну, я сама скажу. «Казакен, подить эссен, ну, зо!» — и она показала пальцами, как едят.

— А, спасибо, спасибо! — встрепенулись донцы.

— Данке! — сказал потёршийся в корпусе Блюма Жмурин и побежал напяливать мундир.

К обеду, собранному в чистой передней горнице, вышел и офицер атаманского полка сотник Коньков.

Казаки встали.

— Садитесь, братцы, скучно мне одному, я с вами пообедаю.

— Хлеб да соль, ваше благородие!

— Вы говорите между собой, не стесняйтесь, — сказал Коньков и стал вяло есть.

Он оправлялся, но медленно. Если бы за ним был уход как следует, если бы ходила и баловала его нежная рука любящей женщины, быть может, он бы и скорее оправился. Но к грудной боли, к тяжёлому хриплому кашлю, к боли отмороженных рук и ног присоединилась страшная тоска за Ольгу, за её жизнь и существование.

Поделиться с друзьями: