Белый Андрей. Собрание стихотворенй. 1914
Шрифт:
– Так, на минуточку...
– он вопрошал приподнятием стекол очковых; стоял доброглазил.
Явление это всегда начиналося с "не помешаю", "минуточку", "так себе"; знала - не "так себе", а - нутряная потребность: зашел посидеть и бессвязною фразою кинуть.
Умеркло уселся в лиловатоатласное кресло, разглядывая деревянную виноградину, - вырезьбу, крытую лаком; катал карандашик: и им почесался за ухом; когда сквозь леса интегралов вставал табачихинский дом, номер шесть, то он - шел себе: к Наденьке.
– Папочка, знаете сами же
Встала и личиком ясно точеным, как горный хрусталь, отсияла в луне она.
– Так-с.
Он пошлепал ладонью в колено: очинивал мысль.
– Ну?
– Что скажете, папочка?
– Да ничего-с.
– Она знала, что очень "чего-с": и ждала.
Оконкретилось: дело ясное!
– Кувердяев...
– Я - знала.
Она улыбнулась.
– Что скажешь?
– А вы?
И оправила заворотной рукавок.
Заходил дубостопом (ведь вот грубоногий!): хрусталики люстры дилинькали; милым прищуром не, так себе, глазок - анютиных глазок - его приласкала: он был для нее главным образом, - "папочкой".
– Что же сказать: Кувердяев - фальшивый и злой.
Он прошел, не сгибая колена, к стене, где обои лиловолистистые, с прокриком темномалиновых ягод над ним рассмеялися: прокриком темномалиновых ягод; рассеянно ягоду он обводил карандашиком:
– Разве не видите сами?
Дубасил словами по темномалиновой ягоде, голову круто поставя, как бык:
– Да, как можно... Ведь д 1000 еятель, сказать ясно, весьма уважаемый в округе... Он... Попечитель его... А ты - ты вот как...
Все ж, чем-то довольный - потер он ладони:
– По правде сказать - завиральный мужчина...
Себя оборвал:
– Впрочем, - в корне взять...
– Видите?
И по-простецки пошел, повисая плечом, - сложить плечи в диван и оттуда нехитро поглядывать: широконосым очканчиком.
– Э, да вы, папочка, - вот какой: хитренький - заворкотала, как горлинка, смехом Надюша.
– Ах, что ты!
– Вы сами же рады тому, что сказали.
– Да бог с тобой!
– Уж не хотите-ли видеть меня вы мадам Кувердяевой?
И распустила пред зеркалом густоросль мягких, каштановых прядей.
– Зачем представляетесь!
Ясно прошлась в его душу глазами:
– Довольны?
Улыбкой, выдавшей хитрость, расплылся и он:
– Да, - взять в корне.
Молчал и таскал из коробочки спички: слагать - в параллели, в углы и в квадраты; подыскивал слов: не сыскались; безгранилась мысль - потекла в подсознание:
– Главное, - мать твоя: ей Кувердяев...
Но ротик у Наденьки кисленький стал:
– Зачиталась она Задопятовым.
Стал краснолобый: лицо пошло пятнами; в мыслях зажглись красноеды: вкопался в сиденье, вихорил хохол:
– Говоря откровенно, - дурак Задопятов: какие же это труды! Это борзопись, борзопись...
– Он бородой вышел в люди и разве что носом - смеялася Наденька.
– Набородатил трудов:
лоб с вершок, - в корне взять...– А власы - с пол-аршина... Оставьте же мамочку: мамочка разве что видит.
– Томами распух и власами распространился... до... до... академии, чорт дери - не унимался профессор.
Неяснилось: прыснуло дождичком; дождичек быстро откапелькал.
Встал и побацал шагами:
– Да, да, знаешь ли...
Удивлялся в окошко: блуждание с лампой из окон соседнего домика взвеивало чертогоны теней на соседнем заборике:
– Знаешь ли ты, - непонятно... Куда все идет?
Там лиловая липла в окошке.
– Утрачена всякая рациональная ясность.
Побацал: сел снова.
– Вот Митенька - тоже...
Представился Митя, двоящий глазами, такой замазуля, в разъерзанной курточке, руки - висляи, весь в перьях: там он улыбался мозлявым лицом, когда Дарьюшка мыла полы, высоко засучив свою юбку: стоял и пыхтел, краснорожий такой; тоже - утренний шепот: "Масленочек, марципанчик". "Пожалуюсь барыне".
– Дарьюшка, знаешь ли, - как то... Пятки получает...
– Какие пятки?
– Я о Митеньке.
Пальцами забарабанил он: тра-тата, тра-тата, тарара-тата.
– Да-с.
– тарара-тата.
Слышалось в садике жуликоватые шепоточки осин с подворотнею; шлепнулось сухокрылое насекомое в комнату.
– Он - молодой человек, - в корне взять, - и понятно... А все-таки, все-таки...
Но про свое наблюдение с Дарьюшкой, - нет: он - ни слова; ведь Наденька да-с, чего доброго, - барышня... Так, покидавшись бессвязными фразами с ней (Кувердяев, невнятица, Митенька), взял со стола он нагарную свечку:
– Ну спи, мой дружок.
– Спите, папочка.
Чмокнулся.
Со-света снова в глазастые черни ушел он: в тяжелые гущи вопросов, им поднятых.
Надя сидела под пальмами; тихо глядела на бисерный вечер, где месяц, сквозной халцедон, вспрыснув первую четверть, твердился прозрачно из мутно сиреневой тверди.
А время, испуганный заяц, - бежало в передней.
...............
Стремительно: холодом все облизнулось под утро: град - щелкнул, ущелкнул; дожди заводнили, валили листвячину; шла облачина по небу; наплакались лужи; земля перепоица чмокала прелыми гнилями.
Скупо мизикало утро.
Иван же Иваныч, облекшися в серый халат с желтоватыми, перетертыми отворотами, перевязавши кистями брюшко, отправлялся к окошку: дивиться наплеванным лужам:
– Да-с.
Даль изошла синеедами; красные трубы уже карандашили мазаным дымом; и... и...
– Что такое?
Домок, желтышевший на той стороне, распахнулся окошком, в которое обыкновенно выглядывал Грибиков; там, приседая под чижиком, высунул голову черноголовый мужчина, руками расправивший две бакенбарды: въедался глазами в коробкинский дом; и потом всунул голову, стукнувшись е 1000 ю о клетку: окно запахнулось: как есть - ничего.