Белый асфальт

В темноте замигали тусклые огни двухэтажных бараков.

– Смотрите, как ночует Омиканская шоферня, – проворчал Иван, тыча пальцем в окно. – Живут как скоты. За смену – три, а то и четыре ходки. Спят на кроватях по очереди, едят дешевые консервы. И так месяцами.

Не отрывая глаз от дороги, Анна молча кивнула.

Ползущие мимо самосвалы резали фарами тьму. Грязный снег, вздымаемый их колесами, крупой оседал на капотах и стеклах проезжавших автомобилей. Вперемежку с самосвалами, будто в насмешку, мелькали дорогие «Лексусы» и «Мерседесы». Было очевидно, что золото здесь копали тысячи людей, но жили им только единицы.

Дом бабушки Ивана вынырнул из переулка внезапно: крохотный, будто сошедший с рождественской открытки, он притаился под шапкой снега. Три окошка, обрамленные резными наличниками, светились золотистым теплом.

Дверь отворилась, и Стерхову обдало приятной волной тепла, запахом яблок, смолистых дров и ароматом сушеной мяты. На пороге их встретила невысокая седая старуха: лицо в лучиках морщинок, живой, любопытный взгляд карих глаз.

– Милости прошу, заходите. Меня зовут Пелагея Михайловна. – Проговорила хозяйка. – Вас как звать-величать?

– Анна, – ответила Стерхова и перешагнула через порог. – Спасибо, что приютили.

Холод, цеплявшийся за подол ее пальто, мгновенно испарился, будто его и не было. Она ощутила, как тепло поникает в тело: сначала в кончики пальцев, потом в руки и грудь, в самое нутро, вытесняя ледяное онемение дороги. Дыхание стало глубже, как будто легкие вспомнили, как дышать теплым воздухом.

Анна скинула пальто. Пелагея Михайловна с неодобрением оглядела его и прежде, чем повесить на крючок, проворчала:

– В такой одеже в Северске не прожить.

– Ну, я пошел. – Иван Астафьев двинулся к двери.

– А как же чай? – строго спросила бабушка.

– Некогда. Мне другого командировочного из амбулатории забирать.

Дверь захлопнулась, не успев впустить холод в дом.

Пелагея Михайловна подсунула Анне под ноги вышитые войлочные тапочки.

– Чтоб ноги не зябли.

Она ступила на теплые от печного жара половицы. Кухня была небольшой – всего в одно окошко. Стол, стулья и шкаф с посудой, за чугунной дверцей гудела печь.

– Садись, милушка, поближе к огню, – хозяйка указала рукой на дубовую лавку, на столе была приготовлена кружка с горячим чаем.

Анна села и, прижав ладони к фарфоровым бокам, прикрыла глаза. Тело ее обмякло, мышцы, зажатые в холодную броню, наконец-то расслабились. В этом доме, как в оазисе тепла, время текло медленно, словно густой сироп, создавая обманчивое впечатление, что мерзнуть и спешить больше не придется.

– Сейчас покажу твою комнату! – старуха суетилась, расправляя на столе клеенку. Ее руки в коричневых пятнах, с узловатыми суставами, дрожали, но двигались быстро. – Кровать с панцирной сеткой, перину с гусиный пухом сама взбивала.

Комната оказалась крохотной, как скворечник. Металлическая кровать, покрытая горкой подушек с кружевными накидушками, напоминала снежную крепость. На стене висел плюшевый ковер с оленем.

Анна поставила дорожную сумку и вернулась на кухню.

– Еще чайку? – Пелагея Михайловна выставила чайник с ромашками и разложила по розеткам варенье. – Свое. Домашнее. Из малины.

Она присела на краешек стула. Ее руки – шершавые, в трещинах, как сосновая кора, лежали на столешнице, глаза с любопытством глядели на Анну.

– Издалека, поди? – спросила она, будто подтверждая то, что без того знала.

– Из Москвы, – кивнула Анна, прижимая пальцы к горячей кружке.

– Москвичка, значит?

– Москвичка.

– По делам, небось? – старуха щелкнула языком, будто поймала нить разговора. – Одна приехала или с мужем?

– С помощником.

– Вот оно что… – Пелагея Михайловна протяжно вздохнула, словно что-то припоминая. – Работаете вместе?

– Он из Красноярска.

– А ты по какой части? – старуха придвинулась ближе.

– Работаю в следственном комитете. Расследую преступления прошлых лет. – Из-за тепла и горячего чая Анне захотелось быть откровенной.

– Значит, как Ванька… – прошептала Пелагея Михайловна, и ее лицо сморщилось, как будто от кислой ягоды. – В Северск-то зачем? Тут и своих хватает.

– Есть одно дело… – начала Стерхова.

– По золоту? – перебила ее старуха, стукнув ложкой о блюдце. – Золото здесь всех с ума посводило. Кругом золотые прииски. Одни богатеют, другие в могилу торопятся. Шоферня – народ разношерстный. Случаются и убийства. Один другого пырнет ножом – и шасть в тайгу. Ищи-свищи ветра в поле.

– Убийства везде случаются. – Заметила Анна.

– Известное дело… – Пелагея Михайловна махнула рукой, будто отгоняя надоевшую муху. – Только если помощь тебе нужна, ты к Зварыкину обращайся. Он тут и царь, и бог, и воинский начальник. Как паук в центре паутины сидит, которому ниточку оборвать решает.

– Кто такой Зварыкин? – Анна чуть наклонилась, ловя ее взгляд.

– Олег Борисович… – старуха понизила голос, словно опасаясь, что их подслушивают. – Самосвалы здесь все его, личные. Возьмет левую фирмочку на маршрут – поматросит маленько, да и пустит в расход. Сколько я таких перевидела! Поплачутся маленько и айда на большую землю обратно. И машины здесь побросают. Кому нужны – разбитые в хлам?

– Вы сказали – в расход… Что это значит?

Старуха замерла, будто прикусила язык. Потом прошептала:

– Сначала, чтобы подманить, Зварыкин ставит чужие самосвалы на хорошие маршруты. Прикормит хозяина, как кота сметаной, даст заработать, а потом погонит на рудники, где сам черт ногу сломит. Работают-работают мужики, а заработка нет. Машины разбиты, колеса об каменья разорваны. Это он, Зварыкин решает, кого на жилу пустить, а кого на погибель.

– Дорога и вправду ужасная. – Заметила Анна.

– От парома до Северска? – Пелагея Михайловна чуть слышно хихикнула. – Дорога, считай, хорошая. Ты бы на рудник «Омикан» прокатилась. Вот где адова жила. Новый самосвал за неделю – в лохмотья.

– Откуда вы все это знаете?

Пелагея Михайловна потянулась к занавеске, будто проверяя, нет ли кого за окном.

– Дочка моя, Светка… – старушечий голос задрожал. – Десять лет у Зварыкина промаялась нормировщицей. Все видела, все знает…

– Что она знает? – Анна бросила вопрос, как будто камень в тихую воду.