Белый, белый день...
Шрифт:
– Да вроде бы нормальный! – отвечала мать, улыбаясь и беря его на руки. – Ох, и тяжел ты стал, Платоша!
А не плакал Платон потому, что он сам и все вокруг – ребята, дома, корова и даже огромный злой бык по имени Цыган, которого все боялись, – были в его понимании как бы отдельно. Его мир и мир вокруг не были едиными. Все, что происходило в его душе, во снах, в воображении, не перекрещивалось с миром, окружающим маленького Платона.
Так было и когда бык Цыган как-то подошел к нему и долго смотрел на мальчика своим иссиня-черным глазом. Ему не нравилось, что мальчик не отводил глаз, что он не боялся его, что он чувствовал себя равным грозному животному…. И тогда Цыган нагнул голову, рогом
К лежащему на земле Платону бросились соседи, ребята, выскочили мужики с дрекольем. Отогнали быка, подняли ребенка на руки.
– Господи, как же Цыган не пропорол ему живот?
А бык просто зацепил рогом за жесткий пояс – «из чертовой кожи» – и метнул тело мальчика, как камень из пращи…
Платоша, потерявший на время полета сознание, очутился на руках соседей и вдруг ойкнул. И не мог перевести дыхание. Он не мог зареветь. Не мог вздохнуть и только судорожно открывал и закрывал рот…
– В больницу!.. В больницу его надо! – раздавались крики вокруг.
Прибежала мать и, схватив Платона на руки, прижала к своей груди. И тут он тихо-тихо заплакал… И задышал свободнее… Что-то странное – из того, параллельного с ним мира, осталось позади. Но оно ворвалось в его сокровенную душу и сломало вечную преграду между его тонким маленьким миром и всем опасным, непонятным, далеким миром вокруг него…
И Платон вдруг зарыдал во всю силу легких. Это был не плач, это был детский неостановимый, захлебывающийся вопль протеста, прощания, разлома мира.
Он понимал, что этот мир опасен для него. Что ничего хорошего ему нельзя ждать от этого не его – большого, грозящего ему – мира. Что он заберет – одно за другим – все, что составляло его, Платона, сокровенный мир… Заберет мать, отца, покой, сон, гармонию и тихое течение его малой, сокровенной жизни, что было его сутью все годы, что он помнил себя… Пять с половиной лет… Заберет солнце, ночь, его покой, дыхание, сны… Отберет наслаждение жизнью! – Жизнью, которую он так чувствовал, впитывал с каждой секундой своего бытия… ее огромность… разноцветность, внутренний покой и согласие с ней.
Он стал беззащитным перед чужим миром… И от этого кричал, захлебывался в слезах, до потери сознания, в безмерном отчаянии…
…Зажглись надписи «Пристегнуть ремни…». Самолет заходил на аэропорт Анталии.
Платон Васильевич тряхнул головой, сбрасывая с себя оцепенение то ли короткого сна, то ли глубокой задумчивости.
Зачем он летел на южный берег Турции? Он вряд ли мог на это ответить… Наверное, отдохнуть. Или просто выпала свободная неделя-другая.
Сейчас он выйдет на знакомое поле анталийского аэродрома… Заплатит двадцать долларов за визу в Турцию… Дождется багажа. И на такси – в маленький городок Кемер, в котором он был уже раз пять… Тихий, благоустроенный, не слишком шумный… С прекрасным морем, пляжами, открытыми, светлыми горизонтами… С удобными гостиницами-пансионами, с добрыми, по-крестьянски простодушными горничными… Полупустые в этот октябрьский, еще солнечный и очень теплый по-турецки месяц…
И, оставив багаж в уютном маленьком – но со всеми удобствами! – номере, переодевшись, пойти к морю.
Сначала налево – по короткой зеленой улочке, мимо кабинета дантиста, маленькой страховой компании на первых этажах двухэтажных кремовых коттеджей, утопающих в густой зелени с открытыми террасками… Мимо уже пустующих к осени одинаковых апартаментов, из которых уже съехали шумные летние гости… Потом свернет на короткий, но очень широкий и очень прибранный бульварчик, перейдет оживленную дорогу и по торцовой части большого прибрежного отеля выйдет на широкую набережную.
Впереди,
во всю ширину взгляда, будет по-южному светлое, гостеприимное, все в потоках солнца, ослепительное Эгейское море.И он вздохнет – глубоко, спокойно, словно сбросив с плеч всю накопившуюся усталость, напряжение и вроде бы беспричинную тоску…
…Он бросил одежду на лежак, развел руки, глубоко вздохнул и медленно встал в чистую, показавшуюся холодной, светлую воду. Все тело его вздрогнуло, но тут же почувствовало родную, свежую, манящую стихию. И он поплыл – с удовольствием, с наслаждением, чувствуя себя в родной среде. С каждым гребком оживали его мышцы, забытое умение хорошего пловца давало наслаждение от каждого движения, от струй воды, обтекающей его стремительное тело. Сквозь мокрые ресницы он видел расплывчато-радостное солнце над головой и чувствовал себя счастливым, таким, как в пионерлагере, когда их водили на маленькую речушку… «Три минуты! Только три минуты – и на берег!» – слышался голос вожатой. Наслаждение от воды, от легкого холода, обнимающего его тело, от неожиданной свободы в речной неге были так сильны, так опьяняюще-радостны, что Платон визжал, кричал от счастья, от совершенно нового, непривычного головокружительного счастья!
«И это все было только в три минуты! А если бы их было пять? Десять?»
Платон Васильевич плыл долго, давно позади остался пляжный буй… Впереди и позади, казалось, была только вода с небольшими волнами.
Он перевернулся на спину и закрыл глаза. Сквозь веки все равно слепило солнце. Чувствуя приятную усталость, переводя дыхание, он снова оглянулся… Берега было почти не видно – только не высокие белесые горы и холмы маячили вдалеке…
Вот тебе и наслаждение… – то… детское! – от холодящей, чистой, в барашках волн, морской воды.
Платон Васильевич вздохнул, выплюнул струйкой воду и понял, что у него, нынешнего – почти семидесятилетнего, – нет сил доплыть до берега…
Об этом состоянии – между жизнью и смертью – мечтал он всего неделю назад, когда проснулся ночью и понял, что жизнь его кончена, просто кончился завод, как у остановившихся часов… Когда не было никаких желаний… Никаких сил… Никаких привязанностей…
Душа была пуста, как заколоченный дачный домик с покосившимся крыльцом.
Он упал головой в подушку и закрыл глаза. Платон Васильевич почувствовал на щеках теплые слезы. Теснило грудь, и дыхание стало прерывистым. Он машинально накапал себе лекарство и выпил его в темноте. Осторожно встал, накинул халат. И побрел на кухню. Сел у окна и посмотрел на улицу. В огромном доме напротив не горело ни одного окна – было четыре часа ночи…
Платон Васильевич закурил и, зябко поежившись, закутался в теплый махровый халат. Он был один в этом безмолвном, безлюдном, ночном мире, и на мгновение ему показалось, что так будет всегда… Что он один после какого-то фантастического мирового крушения. Что не будет ни рассвета, не наступит утра, не зажгутся огни в окнах, не помчатся по шоссе утренние автомобили…
Всплывающие в памяти лица… были лица знакомых, даже близких, но ушедших, умерших… Лица давно покинувших его людей…
Он сидел один, ни о чем не думая… ничего не чувствуя… Словно потеряв сознание. Оцепенев…
Ему уже давно (может быть, с юности?) не приходила в голову мысль – а зачем жить? Зачем? Ведь конец – один!
Он усмехнулся своим детским мыслям. Но до конца еще надо дожить! Дотянуться! Доползти… И не уронить себя!..
Но как? Как это сделать?
Дети? Сына он не видел двенадцать лет, да и что ему отец? У него биржа, семья, прибыли – убыли…
Дочери в Кёльне важнее ее парфюмерные страсти, дизайнеры, новинки кремов, гелей, тушей для глаз, краски для волос… И еще трое детей от разных браков. Сейчас она снова одна.