Белый, белый день

– Так вы что - кололись?!

Анечка с гневом замахала на него руками.

– Что вы! Я просто... в нос! Ну, как стрептоцид в порошке...

– И что же... вам понравилось?

Анечка перевела дыхание, вытерла платочком мокрые глаза. И наконец призналась - с трудом:

– Я просто потеряла сознание!
– Она вопросительно смотрела на этого взрослого, такого понятного и не строгого, сейчас даже казавшегося ей ровесником, но все равно врача.
– Это... правильно?

– Что правильно?
– переспросил Иван Васильевич.

– Так надо принимать... наркотики?

– Нет! Не так!
– с какой-то веселой злостью выкрикнул Иван.

– А как?

– А вот как, я вам расскажу.
– Он схватил ее за плечо.
– Дурочка! Сколько тебе лет?

– Не тебе, а вам, - с неожиданным вызовом и вдруг появившимся правом маленькой женщины управлять мужчиной ответила юная "наркоманка".

– Ну вам. Сколько?

– Шестнадцать!
– Уже освоившись, она гордо добавила: - Будет... Через три месяца.

– А что же ваш дедушка?
– спросил Макаров-Романов, уже начиная о чём-то догадываться.

– Он меня к вам и послал!
– откровенно, словно преподнося подарок, просветила его Анечка.

Иван Васильевич начал вспоминать тучного, седого, но еще могучего старика с тяжелой тростью. Вспомнил и загадочный вечерний разговор с намеками на давнее знакомство их семей...

И тут же Иван отчетливо вспомнил свой недавний сон. Даже не сон, а что-то более живое, конкретное, почти осязаемое!.. Он - совсем маленький, лет пяти, с кружевным крахмальным воротничком поверх бархатного костюмчика... Чаепитие у бабушки - еще совсем не старой, а стройной, по-женски милой. А рядом с ней подруга еще по Шанхаю, Анна Георгиевна. Крупная, светловолосая, смеющаяся. Такая поразительно живая и энергичная. В самом расцвете сил...

"Вашу бабушку как звали?" - услышал он свой голос.

"Анна Георгиевна! Меня в ее честь и назвали..."

Боже! Это же было вчера!.. Он точно помнил, как ярко горел свет в большой комнате. Как сверкал на солнце старинный серебряный чайник, который давно уж запрятан где-то на антресоли. Он потемнел от времени, а отчистить, придать ему прежний блеск, все руки не доходили.

– До чайника ли тут было?.. Все эти годы, - вслух произнес Иван Васильевич.

– О каком чайнике вы говорите?
– не поняла Аня и тут же замолчала, потому что побледневшее лицо Ивана Васильевича стало каким-то напряженно-болезненным.

– Извините, мне когда-то сделали операцию... нейрохирургическую... на открытом мозге. В Чите. Я еще служил в армии...
– Макаров-Романов говорил и говорил. И не мог остановиться: - Майор Братищев сделал. Великий военный нейрохирург. Мы его похоронили лет пять назад. Все-таки спился в своей Чите...

– Так вы больны?

– Нет! Нет!
– замахал руками Иван Васильевич.
– Операция прошла блестяще! Но она добавила мне...
– Он на секунду задумался, глядя перед собой.

– Задели что-то?
– еле слышно, одним дыханием, произнесла Анечка. Она была серьезна и тоже чуть бледна.

– Да, да! Что дало мне... какие-то дополнительные возможности! Даже не возможности! Я не знаю, как это назвать...

– Вы стали видеть... что другие не видят?
– успокаивая его, проговорила девочка.

– В общем, да! Особенно это помогает мне как хирургу. Я вижу всю картину в целом. Пусть на мгновение! Пусть не каждый раз. Но эту способность я давно за собой замечаю!

– А почему вы заговорили о дедушке?
– напряглась Анечка.

– Потому что мне показалось... что он обладает этим в гораздо большей степени! Но он... не хочет!
– Голос Ивана Васильевича вдруг перешел почти на фальцет. На задавленный крик внезапно понявшего что-то крайне важное.
– Он видит не только человека. Но подлинное прошлое. По дням! По минутам. По секундам. И притом совершенно необязательно какие-то исторические факты... А любой день! В любом месте, в любое время...

– Но у него страшно болит голова, когда он вызывает в себе это виде2ние...

– Не виде2ние, а ви2дение!
– Иван Васильевич схватил руки девочки и начал быстро и горячо их целовать.
– Поэтому, боясь этих головных болей, он инстинктивно, не отдавая себе отчета... и купил... как бы случайно этот порошок!

– Да, да... После таких сеансов дедушка несколько раз вынимал эти два пакетика, но так и не решился.

– А вы украли их?
– глядя ей прямо в глаза, спросил он.

– Да! Да!
– почти счастливо выкрикнула Анечка.
– Ему нельзя! А со мной ничего не случится...

– Случится, - еще раз поцеловал ее руки Иванушка.
– Обязательно случится! Если вы не поставите на этом...
– Его голос поднялся и вдруг приобрел неожиданную силу.
– Крест! Навсегда...

Она прижалась к нему. К его широкой груди. Как к последней защите. Вздрогнула всем телом, раз, другой... А потом только соленый, прекрасный, неожиданный привкус первого поцелуя остался на их устах.

Потом еще одного! И еще, и еще...

VIII

"Павел Павлович Кавголов".
– Он написал свою фамилию, имя и отчество на новом, еще не тронутом листе бумаги, прочитал раз, другой... Словно всматривался в эти три слова, как в какую-нибудь древнюю криптограмму.

"Почему именно такая фамилия? Такое имя... и отчество? Что они должны были значить? И значат ли вообще что-нибудь, кроме случайного сочетания трех слов?"

Он принял их в детстве и никогда о них не задумывался... Имя как имя! Фамилия как фамилия!

"Кому какая фамилия на роду написана? Что называется - досталась от предков".

П.П. подошел к окну, потом снова сел в кресло. Закрыл глаза... Но сон не шел. Так же, как не проходила какая-то душевная дрожь. Почти озноб.

"Я знаю свой род, - думал П.П., - с прапрапрадеда-золотоискателя из Киренска. Это почти рядом с Ледовитым океаном. Его так и звали - "киренский волк". Он выслеживал матерых, удачливых золотоискателей. Убивал их, а золото брал себе. Разбогател он за какие-нибудь два года, в буквальном и переносном смысле - страшно! Купил дома в Иркутске, Троицкосавске и Кяхте. Держал подвозы по Лене и Енисею.

Могуч был - четверку лошадей мог остановить за заднюю спицу... Но, когда настигли его дети убитых им золотоискателей и предъявили свидетельства его злодейства - он не стал сопротивляться. Опустил руки. Дал им забить себя камнями, нагайками и слегами...

Но богатство-то осталось! Все - невестке Вере Афанасьевне. Ибо сын его был слаб и рано умер, оставив четырех пацанят, среди которых был и мой дед Георгий Федорович. Он был поскребыш - самый последний. Всё досталось ему, так как родился он уже после смерти деда и лицом не походил на него. Вот Вера Афанасьевна и решила, что обойдут его, еще младенца, всеобщие проклятья.