Белый, белый день

Оля только отвернулась - конечно, нет. Она была замужем четыре раза. Кавголов, Антонио... Потом Широков, ее гармонист, с которым она в составе фронтовой бригады три года бегала от смерти и от самой себя. Но жизнь нагнала - их самолет был сбит, и Широков умер на ее руках - большой, добрый, простой... Никогда и ни о чем ее не спрашивавший, хороший русский мужик.

Давно умерла старуха Чернышевич, так и не простившая дочь, еще раньше не стало брата Анджея...

Шесть месяцев она провалялась по госпиталям, кости срослись. Да только голос почти пропал и перестали виться знаменитые дерзкие воланы ее пепельных, а теперь рано поседевших волос.

Она пыталась учить пению на частной основе, но фининспекторы... Да и своего инструмента не было! Пришлось договариваться со старым товарищем еще по консерваторской студии - с Лазаревичем. Он жил с любимой тиранкой-матерью и всю жизнь был холостяком. Оля знала, что ему больше нравятся таланты его же пола. Будучи прекрасным и известным в Москве концертмейстером-вокалистом, он мог позволить себе жить, как хотел. Но какой-то лучшей, сентиментальной частью души был издавна привязан к Оленьке. Поэтому в определенный... в очень определенный день и час (в этот час стало известно, что умер народный и великий... бессмертный основатель... гений русского и мирового театра Немирович-Данченко) он сделал официальное предложение Ольге Николаевне Широковой. И его предложение было принято...

В том году очень болел Павел Илларионович... И сердце, и тиф где-то в командировках подцепил - температура за сорок... Ну и давление, конечно...

В больнице в палату к безнадежным положили.

"А я креплюсь!
– думал Павел Илларионович.
– Чувствую, что не в этот раз косая меня скосит! Нельзя - семья без кола, без двора останется".

Годы-то были лютые! Племянника Ростика, которого усыновили после ареста Аниной сестры Марии и ее мужа, в детский дом пришлось бы отдать!..

Умерла и вторая Анина сестра Клавдия - совсем молодой - сорока не было. А бывший ее муж, Иннокентий Михайлович, Кеша, пил горькую, оставшись один.

Даже Аня не могла с ним справиться! Но не бросала, ездила к нему в Бирюлево, в опустевший дом... Даже с бутылочкой ездила! Сама в жизни не пила. Ездила разогнать его "компашку", посидеть с пьяным. Все его слезы-слюни подтереть! Это она умела, никаким женским трудом не побрезгует... Слава Богу, что Кеша, мужик подковыристый и ехидный, ценил ее заботу. Ведь кто он ей был? Ну умерла сестра. Выкарабкивайся сам! В беде почти все жили...

Так и металась Анна Георгиевна между домом, где Павлик с Ростиком, Кешей... и, конечно, два раза в день больница с отдающим концы Павлом Илларионовичем.

Как-то раз, видя, что он уже не в силах удержаться на самом последнем краю, Анна Георгиевна сказала мужу:

– Хотела к тебе Ольга Николаевна зайти...

"Осторожно так спрашивает, а я-то понимаю, что переступила через гордыню, через ревность, сама нашла Оленьку!"

– Что - попрощаться решила? Грехи чтобы я ей отпустил?
– зло и неутешно спросил Павел Илларионович.
– Когда в силе и власти был, тогда не нужен оказался. А сейчас зачем?!

"В общем, дня через два открывается дверь палаты. И она, Ольга. Ну там апельсины, соки, яблоки... Где только нашла? На какие деньги?! Но все это я вроде и не почувствовал. Не заметил! А вот когда наклонилась она ко мне и поцеловала... Да не раз! И не два...

– Паша! Пашенька! Родной!

И голос ее! И запах... и руки какие-то летящие, ласковые...

Не хочу реветь, а слезы сами катятся. Как я мог отпустить такую женщину?

Сам еще пытаюсь присесть повыше на подушке, чтобы совсем умирающей каракатицей не выглядеть.

– Ты лежи! Лежи, как тебе удобно!
– улыбается Ольга, а сама довольна, что не сдался я. Такой же, как был...

– Ах, какой ты бравый генерал всегда был!
– будто услыхала мои мысли Оленька.
– Спина всегда прямая, в струнку! Ремень на последнюю дырочку затянут. Все как влитое... А руки были!.. Ах, какие у тебя всегда красивые руки были! Какие пальцы! Ты их раз по двадцать в день мыл...

– Комплекс Пилата!
– Я попытался улыбнуться.

– И сейчас такие же...

Она взяла мои руки в свои. Они показались мне такими сильными.

– Смотри! Ногти почти сияют. Это хороший признак! К выздоровлению...

Осторожно взяла полотенце, вымочила его в какой-то медицинской воде и, сняв с меня рубашку, осторожно, властно и умело вытерла грудь, руки, живот. Потом достала свои духи, подушила краешек большого шелкового платка и протерла глаза, уши, края губ, лоб, часть шеи...

У меня как будто враз открылись и слух, и зрение! Она вся - будто раннее цветение... всего того неповторимого - и осязаемого, и неуловимого, что и составляет конкретную суть женскую. Так ею на меня пахнуло! Так обняло всего меня, что я готов был...

Только жалкий, сдерживаемый из последних сил стон услышала она. Услышал его и я, словно это не я был, а кто-то чужой.

– В госпиталях-то за семь месяцев я многому научилась, - как о чем-то самом обыкновенном сказала она.
– Тебе жить надо! У тебя сын! И жена умница. Хоть и не о такой я для тебя мечтала.

– А ты?
– с последней, безнадежной, почти бредовой фантазией спросил я.

– Нет! Потеряла я тебя, Павел Илларионович! А другие меня и не любили! Знаешь, есть такой грех - гордыня...

– А я-то куда смотрел?
– пробормотали сами губы.
– Револьвер бы из кобуры! И, может, не мучалась бы ты столько! Ни ты! Ни я!

Оленька вдруг засмеялась своим прежним, молодым смехом.

– Да у тебя же сын! Ты двумя ногами уже в могиле стоял - и все равно вырвался! И не жена твоя здесь виновата, и не я тем более. Это счастье твое отцовское, мужское за шиворот тебя из этой кровати, из этих стен могильных вышвыривает...

Действительно, дней через пять температура спала. И я, похудевший, похожий на остов большого зверя, в болтающейся, как на вешалке, шинели, под руку с Анной Георгиевной осторожно, но верно вернулся в жизнь.

И никто мне не докажет! Никто! Никакой врач... не узнает, что это Оленька! Или мы оба с ней? Вырвались снова в жизнь...

Понимал все это еще один человек - Анна Георгиевна... Ну что ж! Вроде все было против нашей с ней семьи. А она родилась, сложилась - из-за Пашки... И живет он себе, поплевывает на всех.

И на меня... С Анечкой - в том числе".

III

Удивительно, но и в пожилые годы П.П., как это бывает только с мальчишками, подчас казалось, что рожден он совсем другими родителями. И только по какой-то таинственной судьбе был подброшен Анне Георгиевне и Павлу Илларионовичу. Обычно это бывает у детей с трудным детством, с раздраженным невниманием, неласковостью в семье. Но ничего подобного в его детстве не было. И добры были к нему, и в меру строги. Он давал для этого поводы очень неровно учился. Дерзил, был замкнут... То слишком ласков, как девочка, то выкидывал коленца - хоть святых выноси! На Пашу нападали приступы, казалось бы, беспричинной ярости, когда он мог ни с того ни с сего грохнуть об пол старинную вазу или убежать из дома и пропадать дня два-три.