Белый ферзь

— Валентин Павлович в отъезде, извините… — сообщил хранитель телефонной трубки.

— Надолго?

— Не могу вам сказать.

— Но он в городе?

— Не могу вам сказать.

— Когда есть смысл еще раз позвонить?

— Попробуйте через неделю.

Вот — привилегия, которой удостоился зять Дробязго: при всей конспиративности «не могу вам сказать», тем не менее сообщено — через неделю.

Значит, Вали нет в досягаемых пределах.

Нет, неделя — многовато. Сидеть сложа руки в ожидании отца жены, дабы спросить, куда делась жена… то есть дочь… Это Валя будет в своем праве спросить, когда объявится: где дочь?

Любой полагает, что дело, которому он служит, есть единственное исключительно важное.

Да, Колчин пробыл в Токио, Колчин привез оттуда комплект серебра.

Но и Дробязго убыл (куда бы ни убыл), Дробязго вернется через неделю. Отличительная особенность мужей государственных — крайности в освещении маршрутов следования и конечных пунктов. Или громогласное оповещение по всем радио- и телеканалам: прибыл-посетил-убыл, и хоть на нет изойди, пытаясь выяснить, что-где-когда? «Не могу вам сказать». Но объявится. Через неделю — это вам как родственнику сообщено, конфиденциально, вы понимаете…

И ладно. Придется самому.

Надо сказать, Колчин и предпочитал действовать в одиночку. И Валя нужен был ему не как подмога (хотя возможности различных охранных структур на уровне московского двора почти беспредельны, когда это НАДО) — Колчин полагал вчерашнее (и сегодняшнее) отсутствие Инны недоразумением, но объяснимым — тем же Дробязго. Но, выясняется, Валя сам в отсутствии, и весьма возможно, что Валя и не подозревает о пропаже дочери. Иначе те же охранные структуры встали бы на уши и простояли в таком неестественном положении до тех пор, пока… Но плотный баритон не похоже, чтобы стоял на ушах. А значит…

Значит, придется браться за поиски всерьез. А то и Валя будет вправе предъявить счет по прибытии: ладно, ты воевал в Японии за честь страны, но ты уже неделю как в Москве! И?.. Меня ждал?..

Было уже четыре часа пополудни. Он пообещал появиться на клубе во второй половине дня. Вторая половина дня уже склонялась к первой половине вечера. А ему надо отдать долг Ильясу, а также соблюсти ритуал официальной встречи, официального чествования, игнорируя собственные проблемы. Хотя… С Ильясом непременно следует побеседовать отдельно.

Да! И с Борисенко сегодня надо перекинуться мыслишками, по выражению того же Борисенко. Так что на клубе особенно задерживаться не след.

Ох, непросто с непривычки осваиваться в родном городе, будучи не на колесах. Метро…

— Он — в метро. «Кузнецкий мост». Передаю.

— Принял. Он на «Соколе». Он — в клуб.

— Понял. Понял тебя. Принимаю… Внимание! Вышел. В клубе пробыл два часа сорок минут.

— Вот спасибо! А то мы тут сидим без часов, понятия не имеем.

— Но-но! Разрезвились! Доклад. Доклад, мать вашу!

— Он — в метро. «Сокол». Предположительно — домой. Передаю. Э! Передаю!

— Слышу. Т-тоже мне! Принял. Вот не было печали…

— Не хрен было хлебалом щелкать вчера.

— Ты вообще засохни, зелень!

— Что-о-о?!

— А ну-ка вы там!

— Все-все… Гм! Он вышел на «Шаболовской». Принял. Так… Ну вот… он — дома. Нет. Зашел в гастроном. Вышел. Теперь — дома.

5

Он — дома.

Подсознательно надеялся, что Инна тоже окажется дома.

Но — зря.

Все было, как было сегодня утром, — пустота, чистота, безлюдье, БЕЗИННЬЕ.

(Не называй Дробязго свою дочь уменьшительно-строгим «Инь» от Инны, Колчин избрал бы такую же форму обращения к жене. Но повторять за кем бы то ни было — мимо правил Колчина. А жаль. Инь — очень подходящее уменьшительно-строгое для Инны. Женское начало… Потом, потом…)

Подъезд снова был пуст.

Лифт снова был пуст.

Лестничные клетки снова были пусты.

(Однако времечко-время! Мобилизовываться до предела именно тогда, когда ты уже почти дома, уже в подъезде.)

Борисенковская Татьяна спускалась на полпролета с бумажным свертком — к мусоропроводу:

— Юр! С приездом! Ты сразу к нам?

— Н-нет. Ром пришел?

— Н-нет. Пока. Ты же знаешь… Может, ты сразу к нам?

— Тань, извини. Я звонка жду. Пусть Ром заглянет, как появится.

— А я думала, ты сразу к нам.

— Извини.

— Да ладно… Как Инна? Что-то не видно…

— Скажешь, когда Ром подойдет, да?

— Конечно-конечно! А то я сегодня креветок…

Колчин разулыбался из последних сил. (Креветки, чтоб вас всех! В смысле, креветок…)

— Звонка жду, Тань…

Он ждал звонка. От Бая. Бай.

Верховный в небезызвестной группировке.

ЮК сказал Сатдретдинову: «Вот еще что, Ильяс! Пусть мне Бай сегодня позвонит. Я с восьми часов — дома».

Договорились. Попробовал бы Ильяс отказать сэнсею! Попробовал бы замяться-зазаикаться: видите ли, понимаете ли, сэнсей… как? «Как — это его проблемы».

Может, для кого-то Бай (в миру Баймирзоев) и хозяин, следуя буквальному переводу и утвердившемуся положению в известных кругах, но для Колчина, для сэнсея Колчина этот, с позволения сказать, Бай не более чем второй иероглиф в китайском произношении понятия дырочки в темени, той самой, которой черпается информация.

А как раз информация Колчину и требовалась. Хоть чем назовись, но попробуй не позвони. Так, Ильяс?

Сатдретдинов всем своим видом выразил, что сделает все возможное и невозможное. Бу’ сде’.

Попробовал бы Ильяс ответить иначе! Что-то Ильяс на клубе был не совсем в своей тарелке, не совсем, не в своей…

Колчин несколько слукавил, сказав Татьяне, что ждет звонка. То есть звонка-то он ждал, но если от Бая, то глубокой ночью — иной этикет, нежели в верхних эшелонах власти (хотя дано ли знать, который из эшелонов выше сегодня — легитимный? криминальный?): да, передали про желание связаться — свяжемся, глупо проигнорировать такие… персоналии, но время связи уж позвольте, уважаемый, определять Баю, а этот-то выберет время попозже (этот? этот выберет!), мол, не разбудил ненароком, а то мне тут передали… а я только сейчас нашел несколько минуток…