Белый флаг над Кефаллинией

Паскуале уже звал меня утром на этот праздник святого Герасимосса. Но я не стал об этом напоминать и оставил его вопрос без ответа. Ни к чему было мне ходить на праздник — хотя теперь вышло солнце и остров, нужно признаться, совершенно преобразился, светлый и сияющий как алмаз. Нет, ни к чему мне был этот праздник, хотя ощущение смерти прошло и кругом царила радость жизни.

Мы пошли по мосту и оказались над морем, которое было совсем рядом, у парапета; протяни руку — дотронешься. Автобусы, идущие к монастырю, обгоняли нас, гудя, рыча, обдавая клубами дыма; в окнах видны были лица пассажиров, словно картинки, нарисованные на стеклах. Эти неуклюжие узкие автобусы устаревшего типа на высоких колесах лезли вверх по дороге к кладбищу, исчезали за оливами, затем вновь появлялись на следующем повороте, медленно ползя по круче на фоне ясного неба.

— Едут на праздник, — сказал Паскуале Лачерба.

Посреди моста мы остановились. Кефаллиния, раскинувшаяся вокруг, простирала обе руки в ослепительное Средиземное море; мне пришлось прищуриться, заслонить глаза рукой. Тысячи трепетных мерцаний блистали, тухли и, снова зажигаясь друг от друга, уходили, переливаясь и дробясь, от парапета в бескрайнюю даль. Кефаллиния как будто только-только возникла из моря, струясь водой и светом, словно древний бог ее истории, сотворенный красотой и разумом. Позади, будто вымпелы на мачтах парусника, выступали из легкой дымки верхушки тополей, убегая вдаль, к отрогам Эноса.

— Вот, — сказал Паскуале Лачерба, раскинув руки, словно перед собственным творением.

— Невероятно… — прошептал я. Паскуале Лачерба не понял.

— Ну конечно, — ответил он, — ведь я же говорил вам, что при солнце Кефаллиния совсем другая?

— Невероятно… — повторил я одними губами. — Невероятно… — твердил я себе, когда мы снова зашагали к кладбищу, стена которого забелела на солнце позади заброшенной мельницы. — Просто невероятно, что среди всей этой красоты и гармонии люди совершили такую страшную резню. Почему? — спрашивал я себя. — Зачем они сделали это?

2

Четырнадцатого днем между итальянским и немецким командованием на Кефаллинии было достигнуто принципиальное соглашение. Итальянский генерал, невзирая на результаты опроса среди солдат, снова попытался найти выход, который спас бы честь дивизии и в то же время удовлетворил бы немцев.

— Никакой сдачи оружия, — предложил он. — Репатриация дивизии. Подпись Гитлера в качестве гарантии.

Подполковник Ганс Барге дал согласие. После затопления барж в заливе и стычки на улицах Аргостолиона ему, видимо, стало ясно, что боеспособность итальянских солдат выше, чем этого следовало от них ожидать.

Поэтому он не только заявил о своем намерении принять предложение генерала, но и пообещал, во-первых, сделать Аргостолион открытым портом для итальянских кораблей, во-вторых, прекратить налеты «юнкерсов».

Как в том, так и в другом лагере все были изумлены и отнеслись к этому недоверчиво. Обер-лейтенант Карл Риттер, не найдя собственного объяснения неожиданному обороту событий, отказался что-либо понимать; если подполковник пошел на это — значит, существует какая-то причина. Капитан Альдо Пульизи тщетно пытался убедить себя в том, что обещание будет выполнено. Но, озираясь вокруг, он снова и снова убеждался, что итальянских кораблей нет ни в порту, ни на горизонте. И он невольно спрашивал себя, когда же и как именно может эвакуироваться дивизия со своим тяжелым и легким вооружением? Ему так же, как и его артиллеристам и остальным солдатам дивизии, подсказывал инстинкт, что есть нечто невероятное, нереальное в посулах немцев, что надо искать ловушку на той слишком гладкой и ровной дорожке, которую готовил им подполковник Ганс Барге.

На следующий день, в десять часов утра, над островом в его утренней свежести, в лучах света, пронзающих сосновые рощи и море, трепещущих над тополями в долине за мостом, над крепостью Сан-Джорджо, над утесами Эноса и еще дальше — над маленькой, одетой тишиной Итакой, над темным силуэтом Занте, в голубом и еще прохладном сиянии Средиземного моря, показался «юнкерс».

Он кружил с едва слышным вибрирующим гудением, похожий на ястреба, парящего в поисках добычи; потом стал медленно снижаться спиралями, далекое жужжание нарастало, становилось гулом и, наконец, легко скользнув над гладью бухты, самолет осторожно сел на воду у западного берега, присоединившись к другим «юнкерсам» в Ликсури.

Тревожно следили за его полетом итальянцы, более рассеянно — немцы. Жители Аргостолиона и Ликсури, те, кто знал про соглашение, тоже смотрели на самолет, гадая, что же произойдет дальше. Эта мысль не покидала и Катерину Париотис. Ее испуганные черные глаза видели вдали, за цветами сада, что «юнкерс» — не мираж, а подлинная реальность: он прочертил борозду на воде и подрулил к причалу.

Острее, чем люди в городе, ощутила близость самолета синьора Нина; снижаясь, «юнкерс» пронесся над самой крышей виллы, стоявшей на дороге к Ликсури; синьора кинулась к окну, зовя девушек, и все они, высунувшись, смотрели, щурясь от яркого солнца, растрепанные, с побледневшими, отекшими от сна лицами.

— Что такое? Что случилось? — спрашивала Триестинка, которая не видела перед собой ничего, кроме бледной тени.

— Ох, — вздохнула Адриана. — «Чего только эта сумасшедшая старуха без конца морочит нам голову!» — мелькнуло у нее в мыслях.

Она снова бросилась на постель, уставившись глазами в потолок, как делала теперь все чаще, не зная, о чем думать, чего хотеть. Вернее, ей казалось, что она уже ничего больше не хочет, так она устала от всего — и от себя тоже.

Когда самолет пошел на посадку, синьора Нина перекрестилась.

— Господи! — заговорила она. — Пустите меня, девочки. Пустите, я пойду к нашему капитану.

Но никто из девушек не удерживал ее.

За «юнкерсом» следил и фотограф Паскуале Лачерба из окна своего кабинета, где, сидя за столом, он собирался переводить с итальянского на греческий текст приказа. Это было обращение к жителям Кефаллинии, которым предписывалось сохранять спокойствие, соблюдать комендантский час и никоим образом не препятствовать работе властей.

Увидев, как гидроплан садится на воду, Паскуале Лачерба побледнел; ему показалось, что протекли часы, годы, пока он, застыв, сидел за своим столом — старым, обшарпанным столом, который итальянские солдаты перетащили с почты сюда, в канцелярию штаба.

Он сидел и ждал.

И когда наконец он услышал первые хлопки зениток, напряжение спало и он даже испытал чувство облегчения, словно счастливо избавился от опасности. И в то же время он со всей ясностью понял, что теперь-то между итальянцами и немцами началась настоящая война.

3

Стаи бомбардировщиков появились в небе Кефаллинии около 14 часов 30 минут — несколько позже, нежели ожидал их обер-лейтенант Карл Риттер; но все же они появились и без минуты колебания в боевом строю направились к противоположному берегу — на позиции итальянских частей, словно пилоты заранее знали расположение батарей, словно они уже неоднократно вылетали сюда на задание. Карл Риттер следил за ними, повернувшись лицом к солнцу, которое стояло высоко в сияющем полуденном небе; он был счастлив, он вновь обрел присущие ему уверенность и силу.

Итак, спектакль начинался. Карл Риттер забыл о Кефаллинии, об итальянцах; четкие маневры пикировщиков, их яростные атаки каждый раз превращали его из солдата в обыкновенного зрителя. Он как будто вновь стоял сегодня у барьера огромной арены, а остров был аэродромом, зеленым лугом с подстриженной травой, с ангарами и контрольными вышками, а над ним, в небе, самолеты исполняли фигуры высшего пилотажа.

Бомбардировщики шли высоко и, казалось, застыли в воздухе, круто заложив крылья назад; потом он увидел, как они медленно свалились на бок, скользнули вниз и, вспоров пространство перпендикулярными разрезами, ринулись на объекты.