Белый конь

Было по-прежнему холодно, но ветер стих и холод уже не пронизывал до костей. Я сидел нахохлившись и не мог оторвать взгляда от дома дэвов за каменной оградой… Вокруг стола стояли только четыре стула, и на всех четырех сидели Кариаули, да и стол был накрыт только на четверых. А вдова Кариаули?.. Неужели она позавтракала раньше и отказалась от вареной свиной головы? А может, не отказывалась?.. Так или иначе, мне почему-то стало жаль свою бывшую учительницу. Мне показалось, что ее насильно принудили стать вдовой Михо Кариаули, ведь не могла же она по своей воле выбрать такую жизнь.

Идя в дом Кариаули, я подумал, что кого-то из их семьи я обязательно знаю. И как же странно мне было, столько времени прожив в деревне, увидеть своих односельчан впервые. Тем более в ту пору, когда деревня почти опустела — треть ее населения, если не больше, ушла на фронт… Неужели они день-деньской сидят за своей каменной оградой и никуда не выходят? Родителей еще можно понять, но как дочери выдерживают, как живут вдали от всего света?

Однако на их лицах играл яркий румянец, а курчавые волосы искрились. Их груди, выпиравшие из свободных летних платьев черного цвета, и крупные белые веснушчатые руки покоились прямо на столе. Первое, что я ощутил, войдя в комнату, был их взгляд, и я отметил, как расширились серые глаза. Будто они впервые видели чужого человека и готовы были его съесть. Да… Странно выглядели в ту пору такие откормленные существа. Даже те, кто до войны еле двигались от полноты, теперь стали своей же тенью — аж животы просвечивали.

Эх, в неподходящее время я туда заявился — они только-только собирались приступить к трапезе. Я задержал их на три минуты, всего на три минуты… Но это, наверное, много, когда ножи и вилки уже наготове. Интересно, что осталось от свиной головы?

Внезапно у меня закружилась голова от голода. С утра и маковой росинки во рту не было.

В это время от ограды отделилась черная точка и направилась к моему бревну. Нетрудно было догадаться, что это Кариаулева вдова. По понятным причинам ей было бы неприятно видеть меня, да еще притаившимся под дубом. И мне было неохота встречаться с ней. Увиденное меня поразило. Зачем ей такое ужасное вдовство? Объяснений этому я не находил… Потом я вспомнил пронизывающий взгляд Кариаули-матери, матроны в чихтакопи [16] , которая испытующе смотрела на меня прищуренными серыми глазами. Человека с таким взглядом провести нелегко. Неужели она закрыла глаза и поверила всему, что придумала учительница географии?

16

Чихта, чихтакопи — часть грузинского национального женского головного убора.

Кариаулева вдова все еще маячила вдалеке, но я видел, как эта черная точка ко мне приближалась. Я быстро повернулся, но побежал не вниз, а перепрыгнул через обвалившуюся ограду и спрятался во дворе церкви. Двери церкви были открыты, и я машинально нырнул туда. В тот день я убедился, что открытые двери для меня — соблазн. Во всяком случае, один раз они уже соблазнили меня и сейчас манили к себе снова. Я остановился у входа, потому что увидел в глубине полутемной церкви знакомый силуэт, вернее, понял, что у зажженных перед алтарем свечей стояла и молилась Анано. Не медля ни секунды, я вышел, подумав, что эта встреча могла смутить Анано, поставив ее в неловкое положение. Она пришла сюда тайно от всех и, стоя перед богом, открывала ему свою боль. Я горько пожалел о том, что недавно в мыслях сравнил ее с Кариаулевой вдовой.

Я побежал вниз по спуску и через несколько минут был на школьном дворе. Я доложил Маро-учительнице, что ее поручение выполнено и что Кариаулева вдова с минуты на минуту будет здесь. Прозвенел звонок, мальчишки и девчонки с шумом высыпали наружу. Я смешался с одноклассниками.

— Кариаулева вдова идет!.. Кариаулева вдова идет!.. — услышал я почтительный шепот.

Все с подчеркнутым уважением здоровались и уступали дорогу маленькой худенькой женщине в черном, которая грустно и задумчиво шла к школе, опустив голову. Внезапно я вздрогнул, как будто поймал себя на преступлении: так же, как все, я, почтительно улыбаясь, здоровался с Кариаулевой вдовой и шептал: «Кариаулева вдова идет!»

Домой я возвращался вместе с Зизи, дочерью Маро-учительницы: ей тоже захотелось уйти с последнего урока. Звали ее Зейнаб, но мать ласково звала ее Зизи. Вот и деревня наложила табу на ее настоящее имя. Мы часто возвращались из школы вместе, поскольку учились в одном классе и жили по-соседству. Зизи мне нравилась: она была действительно хорошей девочкой — открытая и не завистливая, она ни для кого ничего не жалела. Была она хорошо сложена, лицо у нее было красивое, милое. Она хорошо пела и танцевала, знала наизусть народные стихи и, при случае, громко, с выражением их читала. Одним словом, она считалась первой девушкой в деревне, и, естественно, парни с нее глаз не сводили. В школе были и другие девушки, именуемые «хорошими», но у Зизи было перед ними одно преимущество — она рано повзрослела, уже обнаружив черты женственности. К тому же она сама шила себе наряды. Старое платье она могла переделать и приладить к своей фигуре всем на удивление.

Когда Зизи танцевала, пела или читала стихи, мне казалось, что все это направлено лишь на то, чтобы привлечь внимание. Она стремилась понравиться и очаровать, не испытывая при этом внутренней потребности ни в танцах, ни в пении, ни в декламации. Все это, как, впрочем, и внешность, было ей необходимо лишь для того, чтобы завладеть тобой.

По моим наблюдениям, Зизи походила на свою мать. Во всяком случае, мне казалось, что Маро-учительница была в молодости именно такой. Или наоборот, что Зизи с возрастом станет похожей на мать. Обнаруженное сходство сковывало меня, не давало думать о Зизи, когда я оставался наедине с собой, подавляло юношеские желания, порожденные грезами о Зизи. Если бы не это сходство, я, может, и полюбил бы ее. Между прочим, я чувствовал, что и Зизи влечет ко мне: нередко я, увлекшись разговором с товарищами, внезапно замечал подошедшую неслышными шагами Зизи — молчаливую, задумчивую, как бы отрешенную. Другие тоже замечали это и говорили напрямик: «Ты что, ослеп, парень? Не видишь, как она ест тебя глазами!» При этом я всегда краснел и готов был провалиться сквозь землю.

Со своей стороны, и мать Зизи находила во мне сходство с отцом: ты, мол, вылитый Сандро. Я, конечно, был другого мнения. Отца я помнил хорошо. Он был среднего роста, смуглый, плотный. Я же был худой, долговязый, слегка сутулый. У меня были светлые волосы, прямые, жесткие, а не вьющиеся, как у отца. Помню, в детстве во мне находили большое сходство с матерью. Отец представлялся мне напористым, энергичным человеком, меня же втайне мучила застенчивость, робость, я часто не к месту краснел.

Раньше, если учительница бывала дома, я избегал ходить к ним. Она обычно смотрела на меня своими большими голубыми глазами, проводила руками по своим густым каштановым волосам и с улыбкой говорила: «Озо, Озо, как же ты похож на отца». Она обнимала и привлекала меня к себе, к своей мягкой груди, да так, что дух захватывало. Постепенно я перерос ее пышную грудь и теперь невольно ощущал идущий от ее шеи и лица резкий специфический запах. Это были, наверное, румяна, белила или мази домашнего приготовления. Запах раздражал меня до тошноты, но я стеснялся и не пытался высвободиться из сильных рук учительницы. Резкий аромат преследовал меня повсюду, и я слышал его, как голос. Иногда он даже будил меня по ночам. Но вот уже несколько месяцев он меня больше не беспокоил, за лето я как-то сразу вымахал, оставив всех и вся на голову ниже. Возможно, я утратил и очевидное для Маро-учительницы сходство с отцом.

Я был не таким уж редким гостем в их трехкомнатном доме. Поначалу мне было радостно ходить туда: приехав из Тбилиси и попав в чужую обстановку, я лишь в этой семье почувствовал себя как дома. Зизи была мне ровесницей, и ее мать ко мне благоволила.

Деревенский дом я представлял себе именно таким, и все мне тут нравилось — и бегущая вдоль дороги пыльная изгородь, и расшатанная калитка, и сам сложенный из речных камней и крытый старой черепицей дом, все четыре угла которого были облицованы грузинским кирпичом. Деревянного балкона никогда не касалась краска, и под действием солнца, ветра и дождя он стал темно-серым… Передняя часть двора была отведена под цветы — главным образом розы, за которыми ухаживала сама Маро-учительница. Если не ошибаюсь, это был единственный двор в деревне, где в тяжелые годы войны находили время для цветов.

Муж Маро-учительницы погиб в боях под озером Хасан, но поскольку никто в деревне об этой битве не помнил, то и Маро-учительницу вдовой не считали. Однажды я услышал даже, как кто-то пошутил: раз уж суждено ему было погибнуть на войне, то погиб бы лучше сейчас, были бы у Маро хоть какие-то привилегии. Человека разве поймешь, порою черт-те какие шутки в голову приходят.

Но главное, Маро-учительница считала себя родней Рафаэла Эристави [17] и очень гордилась своим далеким прославленным предком. Когда же она заводила речь о Варваре Джорджадзе [18] , то можно было решить, что она ей родная тетка и что кулинарному искусству Маро училась у нее. На стенах главной комнаты были симметрично развешаны пожелтевшие от времени и выцветшие фотографии и дагерротипы в разномастных рамках. А некоторые и просто были прикреплены скрепками или прибиты гвоздями. Но висевший на стене ковер, который покрывал также старинную тахту с резьбой, предназначался исключительно для большой черной рамы, откуда мудрый Рафаэл Эристави грустно взирал на суету сует.

17

Р. Эристави — грузинский писатель, этнограф, общественный деятель.

18

В. Джорджадзе — грузинская поэтесса, драматург, критик. Сестра Р. Эристави. Автор популярной книги «Грузинская кухня».

Деревню не убедишь никакими черными рамками, какого бы размера они ни были, и люди твердили свое: «Я слышал от своего деда, что в старину они были крепостными у Эристави…» — «Ну, были так были, тем лучше… может, грешным делом, кто кого и соблазнил…»

Все это я к тому говорю, чтобы вы почувствовали, насколько близок я был к этой семье, вообще же их происхождение не волновало меня…

Зизи, как я уже сказал, нагнала меня, и мы вместе побрели по проселочной дороге. Утром я не успел поесть, да и потом так набегался, что едва волочил ноги. А она шла рядом и болтала без умолку. Я то слушал ее, то — нет. Порою, когда впечатления нынешнего дня сами собой всплывали в сознании, слух будто отключался. Как видно, большое впечатление на меня произвели Кариаулевы дочки. Это они все время возникали у меня перед глазами — круглолицые рыжие девицы-дэвы, огромные груди которых покоились прямо на столе.