Белый кролик, красный волк

— Не знаю, — сказала она мертвенным голосом.

Стояла такая дивная ночь. Лето наступило рано, и натиск дневного зноя к вечеру блаженно сошел на нет. Деревья отбрасывали на лужайку длинные синие тени, едва различимые в лучах уходящего солнца. Я наконец-то избавился от костылей. Все еще прихрамывал, но шел на поправку. Я чувствовал себя свободным.

Сейчас это кажется жестоким, но, даже памятуя о предупреждении Бел, я чувствовал себя счастливым, когда она вела меня за руку босиком по траве.

Радость лишь незначительно померкла, когда мы проскользнули через щель в заборе и вышли на железнодорожные пути. Никогда, даже за миллион лет, я бы не осмелился перейти их в одиночку. Мысль о том, как поезд внезапно выскакивает из темноты — ослепительные фары, инерция и сокрушительная мощь, — заставила бы меня застыть в оцепенении. Но я был не один — я был с сестрой, а рядом с ней я оставался неуязвим. Мы прокрались вдоль шпал, полуползком спустились по склону и на животах проползли под увитой плющом рабицей на противоположной стороне, оказавшись в переулке между путями и жилыми домами. Я обвел взглядом девять старых газетных страниц, шесть ржавых банок из-под напитков и рулон ковра, которые провели здесь столько времени, что начали покрываться плесенью. Так, пока все знакомо.

Но нет, кое-что новенькое все же тут было. Из ковра, обутая в кроссовок с болтающимися белыми шнурками, с белой кожей, туго обтянувшей кости и мышцы, в том месте, где выше лодыжки задралась грязная штанина джинсов, торчала человеческая нога.

Не помню, чтобы испытал шок, увидев это, — было лишь ощущение какой-то неизбежности. Почти облегчение: наконец-то это случилось. Самое худшее произошло. Я обхватил лодыжку, нащупывая пульс. Но ничего не нашел.

— Расскажи, — попросил я.

— Я… я… — Бел начала заикаться, как будто говорила онемевшими губами. — Я возвращалась с концерта. Кажется, он ехал со мной в одном вагоне метро, но я не уверена. Наверное, он вышел следом за мной…

Я перебил ее:

— Ты была одна? Или с тобой вместе выходил кто-то еще?

Она нахмурилась.

— Выходили.

— Сколько их было?

— Ч-человек пять или шесть.

— Так пять или шесть?

— Я не знаю.

— Подумай.

— Пять.

— Хорошо, продолжай.

Она помолчала и после продолжила рассказ:

— Остальные вышли из метро, а я прошла по подземному переходу сюда. У меня в ушах были наушники. Я не знала, что он преследовал меня, пока он не схватил меня за запястье. Я попыталась вырваться, но он меня не выпускал. Он потребовал отдать ему телефон, сумочку. Он сказал, что я хорошенькая и мне стоит чаще улыбаться, — типа, он меня грабит, но в то же время обращает на меня внимание и делает комплимент, представляешь? — Она на секунду замолчала. — У него был нож.

Нож. Во мне вспыхнула искорка надежды. Часть меня, которая все еще пыталась собрать кусочки мозаики воедино таким образом, чтобы наша жизнь не перевернулась с ног на голову, ухватилась за это слово.

— Это самозащита, — сказал я. — Мы можем пойти в полицию и сказать им, что…

Но Бел только качала головой.

— Нет, Питти, — мягко сказала она, надеясь, что я сам все пойму.

Она показала мне свои руки. Ладони были девственно чистыми. Никаких следов борьбы. Ее лицо в свете уличного фонаря тоже казалось целым.

— Ты боялась за свою жизнь, — упрямился я.

Она опустила глаза в пол, и в ее голосе зазвенела сталь.

— Я ничего не боялась. Я была в бешенстве. Я могла думать только о том, как крепко он стиснул мое запястье и как чертовски был уверен в себе, о том, что у него… есть право и как он был уверен, он даже не сомневался, что я подчинюсь. И тут я поймала себя на том, что думаю о папе и о том, как меняется мамин взгляд, когда она говорит о нем, такой заплаканный, усталый…

Она замолчала, но я понял, что она имела в виду.

— Побитый, — добавил я.

Она кивнула.

— И я все гадала, хватал ли так когда-нибудь папа маму за запястье. Потом я его ударила. Ударила резко, со всей силы, и стала его избивать.

Она уже не смотрела на меня. Она смотрела назад, через рабицу, в сторону нашего дома.

— Ну, он попытался пырнуть меня ножом, а я его отняла.

Ее голос надломился, и в нем послышался страх. Страх эхом поднялся и в моей груди. И вместе с ним нахлынула буря эмоций: шок (никогда раньше не слышал, чтобы Бел чего-то боялась) и укол звериной ярости на того, кто довел ее до такого состояния.

— Прости меня, — прошептала она.

За долю секунды у меня перед глазами пронеслось наше будущее: ее Отсутствие (с большой буквы О) дома и в школе, долгие поездки к черту на рога, в приземистое серое здание из колючей проволоки и бетона, опухшая Бел за плексигласовым стеклом, испещренным царапинами, говорящая нам заплетающимся языком, что она в порядке, а я знаю, что она лжет, потому что она никогда не скажет мне правду, если правда может меня ранить.

Я сказал:

— Все хорошо. — Что еще я мог сказать? — Все будет хорошо.

Она посмотрела на меня круглыми, ярко белеющими в темноте глазами.

— Каким образом? — спросила она.

Я должен был найти ответ. Впоследствии, когда было уже слишком поздно, я задавался вопросом: а должен ли я был терзаться сомнениями или чувством вины за окоченевший труп в ковровом саркофаге, но тогда я… ничего не чувствовал. Только пронзительную кристальную ясность в прохладном ночном воздухе. Моя старшая сестра нуждалась во мне. Пятнадцать лет я полагался на нее во всем, а теперь она нуждалась во мне. Я не мог ее подвести.

Бел обхватила себя руками. Ее колотило, и я знал, что при ярком освещении увижу, как посинели ее губы. Я понимал, каково ей. Она была моей инверсией, моей противоположностью, но в каком-то смысле — зеркальным отражением, что делало нас одинаковыми. Бел была напугана, я тоже, и единственная разница была в том, что я уже привык к страху. Пусть у нее и докторская степень по падениям, но именно я научился жить в грязи.

Я начал думать. Я взъерошил волосы руками, потом провел ими по лицу, и на них осталась кровь. Ну вот, разодрал рану на лбу.