Белый Крым. Мемуары Правителя и Главнокомандующего Вооруженными силами Юга России
Шрифт:
Особые соображения заставляют пока воздержаться от опубликования весьма любопытных исторических документов, проливающих свет на эту сторону дела [32] . Можно сейчас выразить крайнее сожаление, что все они без исключения были скрыты от общества и продолжавшей восторженно умиляться казенной печати.
32
То
Для примера укажу хотя бы на один только, более чем характерный документ (разумеется, «совершенно» секретный), представляющий собою отношение флагманского радиотелеграфного офицера штаба командующего флотом за № 849 от 12 июля 1920 года.
В документе этом речь идет о препятствиях, встреченных одним из наших виднейших военных представителей за границей при попытках установить крайне для нас важную радиосвязь с Западом, связь, предусматривавшую, прежде всего, бесконечно в то время существенную координацию действий с поляками [33] .
33
Вот этот документ: «Генерал Лукомский получил от командующего французскими силами в Константинополе Франше Д’Эспере категорическое запрещение устанавливать русскую станцию в Константинополе, и если таковая имеется, то тотчас же убрать ее. Чем вызвано это, в рапорте не указано. В дальнейшем дело по исходатайствованию разрешения на установку радиостанции в Константинополе взял на себя наш военно-морской агент капитан 2-го ранга Щербачев, коему удалось убедить французов созвать международную комиссию для разрешения этого вопроса. Каковы результаты этого – до сего времени неизвестно, так как донесений в штакомфлоте не имеется. Подлинный подписал лейтенант (подпись)». (Примеч. авт.)
Такие документы и такие факты скрывались, преступно скрывались от общества и печати в то время, как даже большевистская пресса была вполне свободна в области своих суждений о поступках иностранных правительств в отношении России.
Конечно, все это ни в какой степени не следует связывать с политикой П. Б. Струве, сумевшего к концу лета добиться в Париже признания правительства генерала Врангеля. (Какую бы услугу оказал П. Б. Струве, если бы добился тогда признания лишь армии, лишь самого генерала Врангеля, но… не его правительства!..)
Вся трагедия была в том, что в Париже была политика, а в Крыму – не могу подобрать других слов – было, извините, «цацкание», «няньчание», а иногда (в печати) и неприличное лакейство.
А над всем этим доминировал постоянно страх, как бы знатные иностранцы не увидали наших дыр и прорех, когда о них должно было кричать с высоко поднятой головой, как кричали когда-то буры, имевшие по пять патронов на десять суток, стяжавшие уважение всего мира и, после поражения, не оказавшиеся уж, конечно, в том положении, в каком оказались русские беженцы.
Но то были буры. У них были свои из ряда вон выходящие обстоятельства, а в Крыму, как я уже упоминал, самым хорошим тоном считалось пребывать в уверенности, что «никаких происшествий не случалось». Так и пребывали во здравии с этой уверенностью до эвакуационного приказа 30 октября.
Опять же и сотрудники «Великой России» и т. п. уверяли всех до этого дня (и, кажется, даже на сутки позже), что все, слава богу, благополучно и что в московском совнаркоме укладывают уже чемоданы.
Трагический исход Кубанской операции глубоко взволновал всех, для кого этот исход не был секретом.
Политика самообмана насчет взаимоотношения сил и средств своих и противника получила жестокий урок.
Прямой, честный, трезвый взгляд на свое положение, взгляд в глаза действительности становился окончательно вопросом спасения армии, спасения Крыма, спасения всего дела.
Необходимость сказать всю правду в лицо и самим себе, и, прежде всего, издали платонически «восхищающейся» Европе – созрела, казалось, вполне.
Этого требовали властно и героизм армии, и ее бесчисленные жертвы, и те грозные последствия, к которым неизбежно должны были привести армию дальнейшие прогулки в казенных розовых очках присосавшихся к ее делу присяжных оптимистов.
Насколько сильно выразилось в различных слоях общества желание услышать правду о положении армии, можно заключить из следующего эпизода, который воспроизвожу исключительно ввиду его показательного значения.
По окончании Кубанской операции мною была напечатана в газете А. Т. Аверченко «Юг России» статья под заглавием «Юнкера». В статье, каким-то чудом прошедшей через цензуру, было дано всего несколько штрихов из того кошмара, который пришлось пережить на Кубани несчастной, попавшей в военные училища, учащейся молодежи, рвавшей голыми руками, за отсутствием ножниц, проволочные заграждения и сотнями своих трупов устилавшей подступы к ним.
Статья была небрежная, короткая – всего в столбец с чем-то, – штрихи были мимолетные, но никогда на мою долю не выпадало такого обилия благодарностей «за правду», какого удостоился я в дни появления статьи. Из Симферополя и Феодосии сообщали, что статья переписывается юнкерами расположенных там училищ и молодым офицерством.
В редакции мне был передан пакет, содержавший оттиск стихотворения, заглавие которого представляло собою одну из красных строк упомянутой выше статьи. Стихотворение было написано начальником военного управления генералом Вязьмитиновым, писавшим одновременно, что взволновавшая его статья послужила темой для приложенных стихов.
И причины волнения, охватившего одинаково и 17-летнего мальчика-юнкера, и военного министра, повторяю еще раз, крылись вовсе не в достоинствах газетной статьи, о которых говорить не приходится, а в том лишь, что среди хора лжи, лести, лакейства и самообмана, которыми были окутаны отчеты об операции в казеннокоштной печати, было сказано несколько слов необходимой живительной правды, которая – да простится мне моя непоколебимая вера – одна лишь могла сделать в Крыму чудеса и зажечь сердца спасительным воодушевлением.
Только желание оттенить это обстоятельство заставляет меня, не без чувства некоторой неловкости, упомянуть об этом случае. Он достаточно характерен.
В своем усердии затушевать и сгладить впечатление от кубанского фиаско казеннокоштные оптимисты не знали границ.
В те самые дни и часы, когда в Ачуеве разыгрывался последний эпилог с обратной посадкой на суда, «Великая Россия» etc., живописали о «восторженных» встречах генерала Врангеля в Тамани и об именинных настроениях казачества.
Бессовестное освещение «Великой Россией» фактов вызывало иногда негодование и среди высших чинов Главного командования. Генерал Шатилов обратил однажды внимание генерал-квартирмейстера генерала Коновалова, что он считает совершенно недопустимым, чтобы такого рода «информация» передавалась по оперативному телеграфу и помечалась в заголовках депеш: «поезд главнокомандующего».
Генерал Коновалов отвечал (разговор велся по телефону, который соединял непосредственно вагоны наштаглава и генквармглава), что он сам крайне возмущен этим и не понимает, с чьего разрешения оперативный телеграф поезда принимает эти депеши.