Белый лебедь

Погоня началась сразу же. Первых солдат я увидел метрах в семидесяти. Один закричал:

– Серёга, собаку давай, я их вижу.

Ну и что, что видишь, – попробуй поймать. От солдат и от собак я применил несколько способов сбивки со следа. И мы ушли в тайгу. За два месяца прошли по тайге больше тысячи километров. Для чего я всё так подробно описываю? Чтобы показать реальность в чистом виде, без бутафории и налёта пропаганды. А теперь кратко основные причины побега.

1. Несправедливое, чудовищное осуждение.

2. Условия содержания в тюрьме и в колонии: бесчеловечность, беспредел, кошмарные унижения

а) в физическом плане;

б) в бытовом отношении;

в) в моральном и психологическом.

Забирали записи. Сожгли мой роман «Великий поход», а я в него вкладывал душу.

Если после всего этого вы будете говорить, что надо было отсидеть срок наказания, а потом апеллировать к суду, добиваться пересмотра, то я на это отвечу: не стройте из меня идиота. С установкой, привитой уличным воспитанием, я бы не смог сдержаться и начал бы другую эпопею – раскрутки, избиение ментов, а может, даже убийства, т. к. они своим беспределом и беззаконием достают до самых печёнок. И расстрел был бы моим финалом.

Это обобщённый анализ возможного будущего. А в настоящем получилось красивее. После двух месяцев, проведённых в тайге в экстремальных условиях, мы чудом спаслись от облав, засад, постов. От всех двуногих тварей, от зверей, а также не утонули в реках и болотах. Много было приключений, но через два месяца эти прекрасные мгновения оборвались. Нас задержала группа захвата. За это время мы прошли по северной уральской тайге больше тысячи километров. Снова следствие и суд.

И вот, как финал этого забега, мы оказались на строгом режиме. У меня снова 15 лет. Год испытаний из жизни был вычеркнут. Я думал, что я вкусил от запретного яблока самых горьких плодов. А оказалось, что это был зрелый виноград.

Когда меня привезли на Пильву, советский офицер внутренних войск сразу же предупредил:

– Ты у нас не побегаешь, мы тебе создадим сайгоновский режим.

«Может, он выполнял спецзадание в Сайгоне и знает, как этот режим выглядит? – с интересом уставился я на него, – во, гусь?! А теперь в такой глуши работает с инструкциями от центра». Но шутки шутками, а я этот режим запомнил на всю жизнь. Но когда он мне так категорически заявил, то я в тот момент про себя думал дебильно, как букварь: какие глупости он говорит. Я не буду режим содержания нарушать. А оказывается, этого от меня совсем не требуется: нарушать, не нарушать— какие иллюзии и заблуждения!

Липовые постановления (благо этой липы в нашем государстве сверхизбыточное количество) фабриковались элементарно, и началась у меня райская жизнь. Только ангелочков и херувимов я не видел, хотя мой дух несколько раз покидал моё бренное, моё тленное тело.

Прекрасное состояние! Незабываемое!

А теперь, уважаемые, я кратко опишу для примера эту липу, чтобы представляли, как эта порода выглядит.

1. Первое постановление в «кондей» – штрафной изолятор – отпечатали на 15 суток (дословно): «Смотрел на вышки. Наблюдал за часовыми. Готовился к побегу». Разберём ситуацию: на зоне по углам четыре вышки с автоматчиками. Зона 200 м на 200 м. Пятая вышка на воротах, при выезде из зоны. Мне, наверное, нужно было ходить, опустив голову в землю?

2. Однофамилец (Крикунов) работал на лесобирже. С моим приездом на зону всех офицеров и прапорщиков строго-настрого предупредили: смотрите за ним в оба, то есть за мной. Майор Мустафин делал развод на работу по пять человек и увидел его: «Встань в сторону». Тот не понимал причины, начал возмущаться. «Сейчас я тебе объясню», – с угрозой начал майор. Тот, конечно, ждать не стал, а ушёл в барак. Прибежали в барак и меня утянули на 15 суток. За попытку выйти на биржу. Я сидел в штрафном изоляторе. Возмущался, бушевал, колотил в решётку. Требовал этого майора. Посмотреть хоть на него. Когда через полмесяца я вышел, значительно похудевший, то первым делом пошёл познакомиться с этим негодяем.

– Ты, что ли, майор Мустафин? – начал я с ним разговор на повышенных тонах. Он опешил от такой наглости и с недоумением спросил:

– Чего тебе, парень, надо? Ты что, с цепи сорвался?

– Я по твоей милости полмесяца в шизо отмучился, а ты ещё спрашиваешь, почему я возмущаюсь.

– Не понял, – выпучив свои голубые, чистые, как небо в безоблачную погоду, глаза, переспросил он.

– А кто рапорт на Крикунова написал за попытку выхода на биржу?

– Я!

– Так вот кого ты тормознул у ворот? Меня что ли?

– Да я тебя первый раз в глаза вижу.

– Вот и я тебя хоть бы ещё 100 лет не видел! – мой гнев требовал выхода, и я был переполнен, как вулкан перед извержением.

– К хозяину пойдём. Аннулируем это нарушение, – требовал я восстановления справедливости.

– Извини, парень. Это бесполезно.

После этого инцидента майор Мустафин стал меня уважать. И когда я зачастил по изоляторам, он после выхода из очередных полумесячных испытаний на прочность спрашивал в столовой, когда был ДИНК (дежурный помощник начальника колонии):

– Ну что, Крикунов, как дела?

– Отлично, майор!

– Сколько дней, как из шизо?

– Да третий день всего, – обычно на 3-й или 4-й день у нас происходил такой разговор.

– Пора тебе в санаторий.

– Зачем же торопиться, – отвечал я, – я туда не спешу

– Почему в тапочках в столовую? – Я оглянулся. Все вокруг были в тапочках.

– Как все, так и я, – ответил спокойно. – Чем я хуже других?

– Вот, дружок, то-то и оно, что ты не хуже, ты у нас избранный объект и должен быть образцом и эталоном для всех осуждённых, – с юмором, улыбаясь и светлея своими красивыми, безоблачными глазами, выдавал он мне как аванс:

– Готовься в профилакторий. За тапочки полмесяца.

Я сидел в изоляторе. Психовал. Во-первых, голод. Во-вторых, холод. Давали на печку (было печное отопление) 2 кг дров. Можно представить, что грелись только кипятком (1 кружка утром, одна в обед и одна вечером) и движением. Кроме голода и холода, темно, как в норе. 40 Вт лампочка вставлена была в отверстии для отдушины, и свет фактически в камеру не попадал. Сидели в темноте. Ничего постороннего в камере. Курить нельзя, чифирить нельзя. Если неофициально передавали (это называют у осужденных «подогревать», что соответствует по смыслу и значению буквально, т. к. любая кроха внимания и заботы для души и для тела возрастала на вес золота), то при шмоне, если найдут, следовала добавка и продление этого удовольствия – кротового существования.

Кто-нибудь из прапорщиков унюхал дым. «Опять курите?» – все молчат, т. к. курева не было, а насобирали в щелях какие-то табачинки и занимались самообманом: пускали дым и закручивали в бумагу даже от веника соломку. Что только не изобретают от желания покурить! Я не курил и на такие вещи смотрел, как на заскоки психики, но сочувствовал. А так как зрение было отличное, то иногда даже помогал в поисках окурков и табачинок. Несколько раз мне продлевали срок изолятора из-за дыма. «Да я не курю!» – «Какая разница?»