Белый олеандр

Это не значит быть забытой. Это значит оказаться в папке с бумагами, на которой написано мое имя. Для них я была просто телом с биркой на ноге.

У меня не было денег на звонок в Службу опеки, и я просила мелочь у мужчин на стоянке рядом с винным магазином или у супермаркета. Мужчины всегда жалели меня. Пару раз я могла бы заработать и больше. Это были приятные люди, пахнущие одеколоном, наверняка работающие в офисе. Вид у них был такой, что они могли бы дать и полсотни. Но я не хотела начинать. Я уже понимала, чем это может обернуться. Куплю мешок еды, а потом опять буду голодной, да еще и шлюхой к тому же. Стоит только начать думать, как это легко и просто, тут же забудешь о том, чем придется расплачиваться.

Амелия узнала, что я просила о перемене места жительства. Прохаживаясь вперед-назад перед неудобной софой с деревянными выступами, на которой я съежилась, она громко и театрально ругала меня, выразительно жестикулируя:

— Как ты посмела так возмутительно лгать?! Клеветать на мой дом? Я к тебе относилась, как к собственной дочери, и вот чем ты мне платишь?! Своей клеветой? — Белки ее глаз совсем спрятались под суженными веками, меня сверлили два черных зрачка. В уголках тонких губ скопилась слюна. — Значит, мой дом тебе не нравится? Ладно, отправим тебя в Мак. Посмотрим, как ты там будешь питаться. Да ты радоваться должна, что я сажаю тебя за стол вместе со всеми — с твоим-то омерзительным лицом! В Аргентине тебе даже в дом войти не позволили бы с парадного входа! Мое омерзительное лицо. Я чувствовала, как на щеке пульсируют шрамы.

— Что ты знаешь о приличных домах? Ты сама — уличный мусор, мать в тюрьме, отец вообще неизвестно где. От тебя воняет помойкой! Стоит тебе войти в комнату, девочки зажимают носы. Ты позоришь мой дом, оскорбляешь меня своим присутствием. Мне смотреть на тебя противно. — Она отвернулась, показав на отполированную лестницу. — Иди в свою комнату и сиди там.

Я встала с софы, но не уходила.

— А ужин?

Она развернулась на своих тонких фирменных каблуках и рассмеялась.

— Может быть, завтра. Если научишься себя вести.

Лежа под красивым одеялом в просторной спальне, благоухающей кедром, я слушала, как желудок бьется и царапается внутри, словно кот в мешке. Весь день мне хотелось спать, но вечером картины моей здешней жизни возвращались и стояли перед глазами, словно слайды. От меня действительно пахнет? Я и правда так омерзительна, я уличный мусор?

Вошла Сильвана, забралась к себе в кровать.

— Думала, ты особенная, а? Интересная штучка? Ну что, видишь теперь — ты не лучше нас. Так что помалкивай, если не хочешь в Мак. — Она бросила мне на одеяло булочку.

Я проглотила ее в два счета. Было так вкусно, что я чуть не расплакалась.

— Что это за Мак? Она сердито вздохнула.

— Это такое место, куда помещают, если больше некуда поселить. Ты там и дня не протянешь. Тебя съедят на завтрак, Блондиночка.

— По крайней мере, там бывает завтрак, — сказала я.

Из темноты раздалось ее хихиканье. Мимо дома проехала машина, фары прочертили потолок движущимися полосками.

— Ты там была когда-нибудь? — спросила я.

— Нидия была. Даже она сказала, что там паршиво, а она же loca [43] . Лучше помалкивай и терпи, как все. Помни, восемнадцать — и свобода!

43

Здесь: дура (исп.).

Но мне было только пятнадцать.

Теперь любимицей была Кики Торрес, это она сидела за ужином рядом с Амелией и слизывала, как собака, остатки макарон с ее тарелки. Меня мучили зависть и отвращение. Теперь Кики переворачивала страницы аргентинских альбомов и пила чай с печеньем, пока я стирала в раковине белье Амелии, мыла ванну, гладила ей одежду и постельное белье с кружевами. И если хоть что-нибудь будет испорчено — конечно, назло, — никакого ужина.

Амелия постоянно стравливала нас. Однажды во время дежурства по кухне я стащила банку со сладким картофелем, и она заставила Кики выдать меня. С каждым днем я теряла вес, ребра выпирали из-под кожи, будто железный каркас байдарки.

Постепенно я начинала понимать, как одно человеческое существо может убить другое.

— Тебе надо взять пару девочек, — однажды сказала Амелия по телефону своей подруге Констанце. — Это легкие деньги, можно обновлять обстановку. У меня скоро будет новая ванная.

Я чистила серебро зубной пастой, натирала до блеска узоры на вилках и ложках. Вчера я занималась тем же самым, но Амелии не понравилось, что в некоторых уголках и складках остались тусклые участки, и мне пришлось чистить всё заново. Хотелось воткнуть эти вилки ей в живот и вырвать ей внутренности.

В мартовскую унылую сырость, после нескольких недель непрерывных телефонных звонков, мисс Кардоса наконец сбежала, и я получила нового социального работника, ангела Господня по имени Джоан Пилер. Джоан была молодая и веселая, одевалась в черное и красила волосы в ярко-красный цвет. На каждой руке у нее было по четыре серебряных кольца, и вообще она больше походила на поэта, чем на трутня из государственной службы. Когда настало время посещения, я спросила, не знает ли она поблизости какого-нибудь кафе.

Джоан повела меня в кофейню на Вермонт-авеню. Лавируя между выставленными на улицу столиками под зонтами, за которыми дрожащие курильщики прятались от дождя, мы прошли в сырой теплый зал. Тут же нахлынули воспоминания — так знакомы были эти черные стены, дым сигарет с травой, столик у кассы, заваленный самодельными объявлениями, флаерами и бесплатными газетами. Даже нелепые настенные рисунки грубыми мазками казались родными и близкими — зеленые женщины с огромными грудями и клыками вампиров, мужчины с нарочитой барочной эрекцией. Мне вспомнился голос матери, ее гнев, когда к чтению примешивалось ворчание кофеварки, столбики ее книг на столе, где я рисовала и складывала в коробочку деньги за них.

Как я хотела, чтобы она опять была со мной. Мне до боли было нужно услышать ее низкий выразительный голос, нужно было, чтобы она сказала что-нибудь беспощадно-насмешливое об искусстве, рассказала бы байку о ком-нибудь из знакомых поэтов. Почувствовать, как она кладет руку мне на затылок и гладит меня, не прекращая говорить.

Джоан Пилер заказала персиковый чай. Я выбрала крепкий кофе со сливками и сахаром, самую большую булку — в форме сердца, с черничным вареньем. Мы сели за столик, из-за которого было видно улицу с ее похоронно-черными зонтами и слышно, как машины с легким шипением едут по лужам. Джоан положила мою папку на липкий столик. Я старалась есть медленно, наслаждаясь свежим тестом и целыми ягодами, но голод слишком мучил меня. Не успела она открыть папку, как половины булки уже не было.

— Мисс Кардоса не рекомендует менять тебе место жительства, — сказала мой новый социальный работник. — Говорит, что условия вполне адекватные. И что у тебя проблемы с поведением.

Легко было представить, как мисс Кардоса записывает это в моем деле — ее кислое лицо с жирной прыщавой кожей, намазанной косметикой, как торт глазурью. Ни разу она никуда меня не сводила, все посещения просиживала у Амелии, болтая по-испански над блюдом с пирожными и чаем йерба-матэ в сервизных чашках. Она была загипнотизирована изяществом Амелии, ее богатым домом, начищенным серебром. Всей этой обновленной обстановкой. Мисс Кардоса не задумывалась, на какие деньги ее обновляют. На шестерых девочках можно заработать любую обстановку, хоть антикварную, особенно если их не кормить. На стене напротив была глупая жирная мазня — на постели лежала женщина с расставленными ногами, из ее влагалища выползала змея. Джоан Пилер обернулась посмотреть, что это я разглядываю.