Белый олеандр

Потом я вспомнила, как Клер возила меня в Калифорнийский институт искусств — посмотреть, захочу ли я туда поступать. Даже взяла для меня бланк заявления. Как она убедила меня пересдать прошлогодние экзамены, помогала с уроками, возила в музей каждый четверг. Если у меня вообще есть какое-то будущее, то им я обязана Клер. Но перед глазами опять встала картинка — Клер на коленях, умоляющая Рона вернуться, — и отвращение опять захлестнуло. «Астрид, помоги мне. Астрид, склей обломки». Как я могу это сделать? Нельзя было так верить в ее защиту, пора наконец посмотреть правде в глаза.

Примерно час я читала книгу о Кандинском, испытывая на черновике его идеи о форме и упругости предметов. Смотрела, как увеличивается напряжение линии, когда она приближается к краю листа. Завывания Коэна я старалась не слушать. Клер, наверно, уснула. Может быть, утром ей станет легче.

Я рисовала, пока не стемнело, потом включила свет. Покрутила пирамиду, висящую над моим столом на шнурке. Нелепая пирамида, которой мать так ловко запудрила Клер мозги. Закрывая книгу о Кандинском, я не смогла избежать взгляда на дарственную надпись. «Астрид, со всей моей любовью. Клер».

Слова прошли сквозь меня, как ток, и замкнули мое детское возмущение. Если у меня было в жизни что-то хорошее, то благодаря Клер. Если я хоть минуту считала себя стоящим человеком, то потому, что в этом меня убедила Клер. Если я могла сейчас думать о будущем, то только потому, что Клер верила в него. Клер вернула мне мир. А что я делала сейчас, когда была ей нужна? Опускала решетки на окна, запасала продовольствие, опутывала нору колючей проволокой.

— Клер? — Я подошла к ее двери, подергала, но она была заперта. Клер никогда не запиралась до этой ссоры, только если они с Роном занимались любовью. Я постучала. — Клер, с вами все в порядке?

Она что-то сказала, но я не разобрала слов.

— Клер, откройте! — Я завертела ручку. И вдруг услышала, что она говорит:

— Прости. Прости меня. Черт возьми, я так перед тобой виновата.

— Клер, откройте, пожалуйста. Я хочу с вами поговорить.

— Уходи, Астрид. — Этот пьяный голос я почти не узнавала. Странно, я думала, она должна уже протрезветь или отключиться. — Запомни мой совет. Держись подальше от конченых людей.

Слышались сухие всхлипы, икание, то ли смех, то ли рвотные позывы — через дверь казалось, что Клер скептически хмыкает.

Вы не конченый человек, просто вам надо пройти через разрыв. Я хотела сказать это вслух, но не смогла. Клер сама знала. Что-то было нарушено у нее внутри, испорчено что-то главное. Она похожа на большой бриллиант с мертвой точкой внутри. Я должна была вдохнуть жизнь в эту мертвую точку, но у меня не получилось. Не помогло. Она все равно позовет Рона, куда бы он ни уехал, и скажет: «Ты прав, давай отправим ее обратно, я не могу жить без тебя».

— Не отправляйте меня обратно, — сказала я через дверь.

— Твоя мама была права. — Слова слипались у нее во рту. За дверью что-то с грохотом упало. — Я дура. Меня тошнит от самой себя.

Моя мать. Опять она все разрушает. Все письма, которые удалось перехватить, я отправила обратно, но что-то, видимо, попало в руки Клер. Я опустилась на пол и схватилась за живот, как раненая, пихающая обратно вывалившиеся внутренности. Вдруг нестерпимо захотелось вернуться к себе, броситься на кровать, под теплое одеяло, и заснуть. Но я поборола это желание, стараясь придумать, что можно сказать Клер.

— Она вас совсем не знает.

Ее кровать скрипнула, послышались нетвердые шаги.

— Он не вернется, Астрид, — сказала она из-за двери. Голос доносился до меня, сидящей на полу, как сквозь радиопомехи. — Теперь он со мной разведется.

Надеюсь, что так. Тогда у нее, у нас двоих будет шанс выжить, — тихо, без его приездов, без шлейфа страха и подозрительности, без фальшивой надежды, без разбитого Рождества, без возвращений Рона как раз в тот момент, когда Клер начинала привыкать к его отсутствию. Это было бы великолепно. Она больше не будет притворяться, затаивать дыхание, прислушиваться к его телефонным разговорам.

— Вы знаете, Клер, это не самая худшая вещь на свете.

Послышался пьяный смех.

— Семнадцать лет! Скажи мне, малыш, какая же самая худшая вещь на свете?

Мой палец бродил по изгибам древесного узора на двери. Попробуйте пожить в приемных семьях, когда мать в тюрьме, чуть не сказала я. Попробуйте сделать что-нибудь, когда единственный человек, которого вы любите, съезжает с катушек. Попробуйте очутиться в самом замечательном доме из всех, где вам приходилось жить, и услышать разговор о том, что вас отсылают обратно.

И все-таки я никогда не хотела бы стать Клер. Лучше уж быть такой, как я, даже моей матерью, запертой в тюрьме на всю жизнь, задыхающейся от собственной злобы, чем стать Клер, боящейся грабителей и насильников, сокрушающейся из-за мелких зубов и дурных знаков. Лучше быть кем угодно, чем мучиться, что глаза якобы несимметрично посажены и приемная дочь убила рыбу молотком, гадать, любит тебя муж или нет, любил ли когда-нибудь вообще или думал, что ты — это другая женщина.

Я хотела прижать ее к себе, защитить, но что-то у меня внутри отталкивало Клер. Это же Клер, она любит тебя, твердила я себе, но больше этого не чувствовала. Ведь она даже о себе не могла позаботиться. Океан уносил меня прочь, Клер протягивала мне руку, стучала в комнату, хотела войти. Не в моих силах дальше спасать ее. Древесный лабиринт, по которому я вела пальцем, кончился тупиком, «павлиньим глазом».

— Моя мать сказала бы, что самая худшая вещь на свете — потеря уважения к себе.

Из-за двери опять послышались рыдания. Мучительные, отчаянные, я чувствовала их у себя в горле. Клер стукнула в дверь кулаком. Или, может быть, головой. Это было невыносимо. Я должна была отступить, спрятаться во лжи.

— Клер, вы же знаете, Рон вернется. Не расстраивайтесь, он же вас любит.

Мне все равно, вернется он или нет. Рон хотел отослать меня обратно, и я надеялась, что он расшибет в лепешку свою «альфа-ромео», так гармонирующую с его седыми волосами.

— Если бы я знала, что такое уважение к себе, — сказала Клер из-за двери, — тогда, может быть, я ощутила бы его потерю.

Как мне хотелось спать. Глаза закрывались. Прислонившись головой к двери, я тупо смотрела на мигающие елочные лампочки в гостиной, на иголки, присыпающие неразвернутые подарки.

— Вы хотите поесть? Принести вам чего-нибудь?

Клер ничего не хотела.

— Я пойду возьму что-нибудь в холодильнике. Сейчас вернусь.

Сделав сандвич с ветчиной, я зашла в гостиную. Пол был усыпан иголками, они хрустели под ногами. Бутылки с ликером не было, видимо, Клер унесла ее к себе. Кажется, похмелье растянется на всю жизнь. Нарисованный мной портрет валялся на кофейном столике. Я отнесла его к себе в комнату, поставила на стол. Глядя в темные глаза на портрете, я слышала ее голос: «Что ты хочешь, Астрид, бриошь или круассан? Куда бы ты поехала, если бы могла отправиться в любую страну мира?» Я провела пальцем по нарисованному лбу, круглому, высокому, как у готических мадонн. Опять вернулась к двери Клер, постучала.