Белый павлин. Терзание плоти

Таким образом, с трех сторон ферма была окружена лесами, куда при случае могли надежно укрыться кролики, которых тут разводили. У общины был свой участок для кроликов.

Владелец поместья, сквайр, потомок древнего, когда-то знаменитого, но теперь захиревшего рода, любил своих кроликов. Фамильное древо, на редкость цветущее, поражало воображение. Его ответвления были столь многочисленны, что больше напоминали баньян [8] , чем британский дуб. Да и каково было сквайру поддерживать себя, свою леди, сохранять имя и традиции и вдобавок кормить тринадцать здоровых отпрысков на этих скудных землях! Зловредная фортуна открыла ему, что он мог бы продавать кроликов, этих покрытых мехом паразитов, за шиллинг или около того в Ноттингеме; с того самого времени эту знатную, благородную семью стали содержать кролики.

8

Гигантское индийское растение, представляющее собой множество сросшихся вместе деревьев и, конечно, имеющее бесчисленное количество ветвей.

Все на фермах выгрызалось и обгладывалось; сладкая трава исчезала с лица земли на холмах; скот тощал, потому что не мог есть загрязненную, загаженную растительность. Постепенно в округе стало тихо: ни тебе мычания коров, ни ржания лошадей, ни лая собак.

Но сквайр обожал своих кроликов. Он защищал их от силков, которые ставили отчаявшиеся фермеры. Защищал с ружьем в руках и с помощью предупреждений об увольнении. Как сияло его лицо, когда он глядел на растерзанный, взъерошенный склон холма, откуда навсегда уходили разоренные хозяева!

— Разве они не напоминают перепелов и манну небесную [9] ? — сказал он ранним утром в понедельник одному своему гостю в спортивном костюме, чье ружье оживило ближний луг своим грохотом. — Перепела и манна… в этой пустыне!

— Ей-Богу, вы совершенно правы, — подтвердил спортивного вида гость, беря другое ружье, в то время как мрачный сторож с фермы угрюмо улыбнулся.

Между тем от этой разъедающей гангрены стала страдать и ферма Стрели-Милл, не позволявшая здешним землям окончательно превратиться в пустыню. Вполне понятно, что ни у кого из местных арендаторов не было ружья.

9

Намек на Ветхий Завет, где говорится, что евреи, которых Моисей вывел из Египта в Синайскую пустыню и водил сорок лет, питались только перепелами и манной.

— Ну, — выговаривал сквайр мистеру Сакстону, — у вас земли-то почти ничего… почти ничего… И арендная плата на самом деле мизерная. А если кролики и поедят немного травки, вам никакого урона…

— Да, никакого урона… пойдите и посмотрите сами, — возражал фермер.

Сквайр сделал нетерпеливый жест.

— Чего вы хотите? — спросил он.

— Нельзя ли обнести меня проволокой? — В его словах прозвучала просьба.

— Проволока, это… вон Хэдлкетт говорит, слишком уж много на один ярд ее пойдет… Хэдлкетт подсчитал, кругленькая получается сумма. Нет, я не могу этого сделать.

— Ну, а я не могу так жить.

— Хотите еще стаканчик виски? Да, да, мне и самому охота пропустить стаканчик, не могу пить один… выпивка тогда не доставляет радости… Вот так! Конечно, сейчас вы немного возбуждены. Все не так уж и плохо, старина.

— Нет, уверяю вас, я больше так не могу.

— Ну, мы подумаем о компенсации… подумаем. Я поговорю с Хэдлкеттом, сам приду и посмотрю, как там у вас. Вечно нас какие-нибудь напасти одолевают. Такова судьба человеческая.

Я родился в сентябре и люблю этот месяц больше других.

Ни жары, ни спешки, ни жажды. Разве что усталость, утомленность в хлебных колосьях, так же как и в траве во время покоса. Если осень запаздывает, как это обычно бывает в наших краях, тогда в середине сентября в поле полным-полно копен да скирд. Каждое утро наступает медленно. Земля похожа на женщину, давно вышедшую замуж и поблекшую; она не подпрыгивает с радостным смехом, устремляясь навстречу свежему поцелую зари, но лениво, тихо, без всякого ожидания лежит, глядя на зарождение каждого нового дня. Голубая дымка тумана, как печаль в глазах жены, которой пренебрегают, никогда не уходит с лесистых холмов и только к полудню уползает с ближайших изгородей. Уже нет птиц, которые воспели бы утро; только целый день переговариваются между собой вороны. Иногда слышится в тишине ритмичное «т-с-с-с», издаваемое косой… да еще раздражающий, дребезжащий звук сенокосилки. А на следующий день с утра все снова спокойно. Колосья лежат мокрые, и когда вы связали их и поднимаете тяжелый сноп, чтобы сделать скирду, длинные кудри овса переплетаются друг с другом и поникают печально.

Я работал с моим другом тихими утрами, ведя бесконечные беседы. Хотелось передать ему те знания, что усвоил из химии, ботаники, психологии. День за днем я пересказывал ему то, что говорили мне преподаватели: о жизни, о сексе, о Шопенгауэре и Уильяме Джеймсе. Мы были друзьями много лет, и он привык к моей манере беседовать. В эту осень наша дружба приносила свои плоды. Я рассказывал ему о поэзии, от меня он получал элементарные представления о философии. Джордж представлял собой благодатный материал для обработки. По счастью, он не был догматиком, упрямство которого пришлось бы преодолевать. Религия ничего не значила для него. Поэтому все, что я говорил, он воспринимал с открытым сердцем, мгновенно схватывал суть и логику вещей и быстро приобщал высказанные мной идеи к своему мировоззрению.

Мы брели на обед без пальто, нас согревало солнечное тепло. При такой тихой, обволакивающей погоде кроткий, молчаливый собеседник просто необходим. Осень проникала во все поры, прокрадывалась во все закоулки. Маленькие терносливы, мелкая черная слива в пудинге имели вкус сентября и благоухали памятью. Голоса за столом звучали мягче, глуше, в такое время люди более склонны к воспоминаниям, чем в пору сенокоса.

В полдень все вокруг теплое, золотое. Снопы овса кажутся легкими; они шепчутся между собой, слегка обнимая друг друга. Длинная жесткая стерня звенит под ногами; и запах соломы так сладок. Когда жалкие обесцвеченные листочки приподнимаются над изгородью, открывается ветка качающейся дикой малины с поздними ягодами, готовыми опасть; в мокрой траве можно обнаружить спелые, сочные ягоды куманики. Можно заметить и последнюю чашечку, свисающую с лохматого побега наперстянки. И среди этого осеннего затишья мирно течет наша беседа о людях, об известной книге, о надеждах… о будущем; о Канаде, где работа тяжела, зато жизнь интересна; где широкие равнины, и можно затеряться в тихой долине, как яблоко в заброшенном саду. Тихо крадется туман, хотя пока еще лицо теплого полдня светло. Вязание снопов завершено, остается только уложить их в скирды. Солнце тонет в золотой дымке на западе. Золотой цвет превращается в красный, красный темнеет, словно затухающий костер, солнце исчезает в клубах молочного тумана, пурпурное, как пушок на синих сливах, мы надеваем свои пальто и идем домой.

Вечером, когда закончилась дойка коров и был накормлен весь домашний скот, мы вышли, чтобы осмотреть силки. Мы пересекли ручей и поднялись по склону холма, заросшему дикой растительностью. Наши ноги преодолевали целые участки чертовой скабиозы; мы шли мимо омута пушистого чертополоха, искрящегося при свете луны. Шагали по мокрой, густой и жесткой траве, проваливаясь в мягкие кротовины и черные кроличьи норы. Холмы, лес отбрасывали тени. Туман в долинах превращал лунный свет в холодный, дрожащий, зыбкий.

Мы забрели на старую ферму на краю холма. Деревья разбежались в разные стороны от нее, оставив большое свободное пространство, которое некогда было обрабатываемой землей. Высокие трубы на крыше выделялись резными силуэтами на фоне светлого неба и вызывали у меня восхищение. Я не заметил света ни в одном окне, впрочем, было всего восемь вечера. Мы смотрели на длинный впечатляющий фасад, несколько окон были замурованы кирпичом, что создавало впечатление слепоты; те места, где отвалилась штукатурка, выглядели темней. Мы толкнули ворота, вошли и теперь гуляли среди деревьев и умирающей растительности, хлеставшей наши лодыжки. Потом заглянули в окно. Комнату освещал свет, падавший из противоположного окна, лунный свет струился на выстланный плитами пол, грязный, замусоренный бумагой и соломой. Давно погасший домашний очаг горевал среди серого пепла и золы от сожженной бумаги, там же лежала детская кукла без головы, обугленная и жалкая. На границе света и тени валялась меховая шапка, шапка егеря. Я бранил лунный свет за то, что он вторгся в эту комнату. Темнота больше подходила бы ей. Я возненавидел розочки на освещенном участке обоев, я возненавидел камин.

Повинуясь инстинкту фермера, Джордж свернул к хозяйственным постройкам. Скотный двор потряс меня. Там буквально стеной разрослась крапива… крапива была выше меня, а во мне роста шесть футов. Воздух напитался сырым запахом крапивы. Следуя за Джорджем по темному, выложенному кирпичом двору, я почувствовал, как мурашки бегают по моему телу. Но постройки оказались в отличном состоянии: отремонтированные, чистенькие и уютные. То тут, то там попадались перья. Когда мы вошли в конюшню, послышалась противная возня, и три здоровенные крысищи сделали бросок в нашу сторону, угрожая своими острыми зубами. Я вздрогнул и поспешно отскочил, перешагнув через ржавое ведро и оказавшись среди растительности, напоминавшей настоящие джунгли. Вокруг тишина, лишь изредка нарушаемая писком крыс да шумом крыльев летучих мышей. Место голое. Ни остатков зерна, ни сена, ни соломы, сплошной бурьян. Когда мы снова вошли в сад, я все еще продолжал дрожать. Ни одного яблочка над нашими головами, только чистое небо. То ли птицы посбивали их на землю каким-то образом и потом доели кролики, то ли кто-то собрал урожай.