Белый саван

А если накатывали вдруг страх и тоска, можно было вырезать из дерева странноватые фигуры, сильно напоминающие людей, и ставить их вдоль дорог. Тоскливый страх обнаруживал себя в продольных морщинах, в укороченном теле, в стойкой приверженности земным делам. Эти деревянные скульптуры, естественно, не конкурировали с природой. Человеческие черты проступали в сплетении узловатых стволов, в цепкой хватке корней, в течении рек и озер. Все вокруг было зачаровано. Печаль и страх охраняли живых.

Звенели канклялес. Lioj ridij augo, —

заливался соловей.

Медовые соты, ржаные колосья, рута, тюльпаны и лилии. Ленивые сладкоежки медведи. Сосновая смола — золотой янтарь, пена Балтии, и янтарный песок, медлительно всасывающий эту пену.

* * *

Гаршва еще раз вытер тыльной стороной ладони текущую из носа кровь. Он поглядел сначала на свою измазанную руку, потом на чернильницу. Чернильница была наполнена до краев черными чернилами. Симутис тяжело дышал.

— В Неман выбросил, да? Выходит, прав Зуйка. Хорошо еще, что ты идиот. Только идиот и может в то же утро потащиться на автобусную станцию.

— У меня было две недели сроку, — шмыгая носом, ответил Гаршва.

— На веранде, — уточнил Симутис.

* * *

Калитка распахнулась. Двое мужчин поднялись на веранду и остановились перед Гаршвой. Два зеленоватых силуэта, освещенных настольной лампой. И древний мир тут же канул в небытие. Антанас Гаршва поднялся, упираясь руками в столешницу.

— Здорово, товарищ Гаршва, — приветствовал его поэт Зуйка.

В годы независимости он сочинял стихи по самому разному поводу. О войне, о Вильнюсе, о народных праздниках. В стихах было обилие восклицательных знаков и повторялось слово ЛИТВА. Он и теперь писал по разным поводам. О войне, о Москве, о коммунистических праздниках. Стихи его мало изменились. В них просто больше стало восклицательных знаков и появилось слово СТАЛИН.

Зуйка был невысокого роста, с миловидными чертами лица, с маленькой головкой, с волосами неопределенного цвета и воспаленными от бессонницы и пьянства глазами. А ручки пухлые, женственные, с маникюром, чистые. Зуйка постоянно на них поглядывал. Второго посетителя Гаршва не знал. Высокий, широкоплечий, с выдающимися скулами, с низким лбом, с выпирающим подбородком — очень уж он походил на фабричного мастера.

— Товарищ Симутис. Четыре года отсидел в тюрьме, — пояснил Зуйка. Пухлая ручонка взметнулась вверх и снова вытянулась вдоль туловища, как будто Зуйка был полицейским-регулировщиком, указывающим направление движения.

— Присаживайтесь, — пригласил Гаршва и сел сам. Зуйка опустился на лавку. Симутис привалился к оконной раме веранды и поставил правую ногу на белую дачную скамейку. Ступня его выглядела непропорционально длинной в черном грубом полуботинке.

— Не удивляйся, что заявились к тебе вдвоем ночью, — ласковым тенором проговорил Зуйка. Гаршва смутился. Они были мало знакомы, и это обращение на «ты» его удивило. Зуйка схватил со стола исписанный лист. Оба прикинулись детьми. Гаршва попытался вырвать лист, а Зуйка спрятал его за спиной. Такую вот затеяли игру. Симутис резко выпрямился и сел на лавку между Гаршвой и Зуйкой. После чего Зуйка смог прочитать написанное. Губы его скривились в саркастической усмешке.

— Типичный декаданс с примесью буржуазного фольклора, — изрек Зуйка.

— Это первая редакция. Стихотворение еще только начато, — ответил Гаршва и сразу понял, что почему-то начал оправдываться. И тогда он сказал спокойным, размеренным тоном: «По какому праву вы являетесь сюда ночью да еще контролируете меня?»

— Спокойно! Трудовой народ имеет право контролировать. И товарищ Симутис тоже, так как несет почетную службу в органах НКВД.

Пухлая ручонка повторила жест полицейского-регулировщика. Какой-то миг все молчали.

«Я не должен, не должен бояться», — подумал про себя Гаршва, а вслух произнес:

— Если я точно помню, одна строфа вашего стихотворения звучала так:

Вокруг мы все опять свободы звуки слышим, Так сохрани ее навек! Мы светлым образом Вождя живем и дышим, Наш друг, отец и человек!

Неделю назад я вроде читал несколько иной вариант:

Вокруг мы все опять свободы звуки слышим, Так сохраним ее навек! Мы с громким именем стрелка [43] живем и дышим, Наш брат, наш смелый человек!

43

Шаулю саюнга — Союз стрелков, националистическая полувоенная организация.

Ваша техника заметно улучшается. «Светлый образ Вождя», безусловно, удачнее «громкого имени стрелка». Поздравляю.

Симутис покосился на Зуйку.

— А тебе известно, что руководитель Союза стрелков угрожал мне?! — завизжал Зуйка. — Да что там мне! Моим престарелым родителям тоже. Обещал прогнать их с земли, разорить. Грозился по миру с сумой пустить! И я капитулировал, верно, но знай: первая редакция как раз была второй, я поменял слова. Под нажимом сделал это. Я уже много лет пишу о Сталине, пока вы подражали всяким там прогнившим измам!

— Между прочим, несколько раз видел вас с руководителем Союза стрелков в ресторанах. Неужто он оплачивал счета с угрозами?! — с улыбкой спросил Гаршва.

— Ложь! — только и смог произнести Зуйка.

Симутис взял исписанный лист бумаги и стал читать.

— Что-то не очень понятно, — тусклым баритоном заметил он.

— И никто не поймет. Словесная акробатика, за которой скрывается буржуазная агитка, — вклинился Зуйка.

Симутис уставился в бумагу, как будто там ничего нельзя было разобрать.

«Кажется, я начинаю приходить в себя. Надо любым путем выкрутиться», — смекнул Гаршва и начал объяснять.

— Дело тут простое, товарищ Симутис. Вы видите перед собой заготовки. Хочу написать стихотворение на тему народных песен. К сожалению, техника у меня слабовата, где уж мне тягаться с любезным Зуйкой, одной редакцией никак не обойдусь. Вот когда закончу — сразу станет понятно народу.

— Да он же выкручивается! Сидит на двух стульях, — принялся разоблачать Зуйка, подавшись к Симутису. Его пухлые ручонки покоились теперь на столе, и при свете лампы хорошо было видно, какие они изнеженные, с ямочками, с тщательно отполированными ногтями.

— Вон любезный Зуйка тщательно ухаживает за своими ногтями. А ведь это не свойственно пролетарскому поэту, — миролюбиво заметил Гаршва. Зуйка забарабанил своими пальчиками по столу. Но тут Симутис положил исписанный лист бумаги на место и заговорил.

— Не очень понятно, но мне нравится. В детстве в деревне доводилось слышать народные песни. Красиво. Особенно приятно слушать их по вечерам. Это ведь тоже песня. И я думаю, народная. Если сумеете показать страдающий от господского гнета народ, и он будет петь… Если в конце у вас взойдет сталинское солнце, думаю, нам подойдет. Все великие поэты писали про народ. Страздялис, Донелайтис, да?