Белый саван
Шрифт:
Стояла ранняя осень, и он слонялся по саду. Часто срывал листья вишни и подолгу их разглядывал. Лист — это своеобразная карта, на которой он искал утраченные пространства.
Прожилки на вишневом листе — точь-в-точь как на носу римского сенатора, и вообще это — каменная стена, надежная, крепкая. Вокруг трава. Цезарь стоял на коленях и писал на дощечке. Gallia omnis est divisa in partes tres [44] . Варвары увенчали свои головы венками. Зелеными. Был праздник. Где? Возле моря. Lole? Lepo. Eglelo? Ты прав, древний балт. Смотри же часами на волны Балтии. Смотри на вишневый лист. И поменьше
44
Вся Галлия поделена на три части (лат.).
У Гаршвы постоянно случалось расстройство желудка. Он то и дело бегал в деревянную будку, в двери которой отец вырезал дырку — кривоватое сердце. Гаршва торчал в уборной и сквозь эту дырку в виде сердца видел клочок неба.
«Охлади мою грудь своей хладной волной», — декламировал он. И думал о том, что надо бы дописать стихотворение, которое он разорвал когда-то и выбросил клочки в Неман. Но у него не получалось. Возникали просто отдельные слова. Lalo, балт, римский нос, skambino, небо, янтарь. Через месяц врач вылечил Гаршву от поноса.
Женя явилась к нему под вечер, чистая, намытая, не слишком постаревшая, как это бывает у очень мелких женщин. Гаршва сидел на веранде. На скамейке лежал пучок веток акации. Антанас держал точно такую же ветку, обрывал листочки, словно гадал «любит — не любит», и бросал наземь.
— Здравствуй, котик, — проговорила Женя. — Слышала, приболел. Один твой друг сообщил мне.
Гаршва хмыкнул и молча продолжал обрывать листочки. Женя поставила на стол чемодан.
— Привезла, вон, масла, сала, яиц. Я тебя не забыла, котик.
— Рад за тебя, — откликнулся Гаршва.
— Красиво тут. Можно я осмотрю комнаты?
— Ступай, — разрешил Гаршва.
Спустя минуту Женя снова появилась на веранде.
— Неплохо. Не мешает убраться.
— Коли не лень, пожалуйста, — согласился Гаршва, обрывая листочки у последней ветки. Женя ласково провела пальцами по его шее.
— Могу я у тебя поселиться? Ты ведь один?
— Один. Только продуктов у меня маловато.
— Не беспокойся. Мы с тобой раздобудем еду.
— Мы с тобой раздобудем.
— Думаю, это место подойдет, — проговорила она как бы невзначай, про себя.
— О да, место, конечно, подойдет, — согласился с нею Гаршва.
— Ты уже догадался? — удивилась Женя.
— О чем?
— Ну, что я задумала?
— Полагаю, что-нибудь стоящее?
Женя внимательно оглядела Гаршву.
— Скажи «раз».
— Раз.
— Два.
— Два.
— А сколько будет дважды два?
— Четыре?
— А двенадцать плюс пятнадцать?
— Двадцать семь. Ты, что, арифметике учишься?
— Вроде ты в порядке, — констатировала Женя. Вдруг она
наклонилась к нему и прошептала:— Скажи. Я — Антанас Гаршва.
— Я — Антанас Гаршва. Был и буду. Во веки веков, аминь, — прошептал Гаршва.
— Ну, ты почти в порядке. Ладно, пошла жарить яичницу.
В ту ночь Гаршва вспомнил давно забытые вещи. Он переспал с Женей и за завтраком умял яичницу из четырех яиц с салом.
Женя завела с ним обстоятельный разговор на второй день своего пребывания. Был вечер, и желтая круглая луна медленно проплывала над Артиллерийским парком.
Этой теплой осенью сильно пахли акации. Поскрипывала рассохшаяся скамейка на веранде. На столе стояло масло, лежали ломти хлеба. Женя поднялась и стала убирать со стола. И когда все сложила на деревянный поднос, попросила:
— Включи свет.
Гаршва нажал на кнопку. Женя тщательно протерла столешницу.
— С завтрашнего дня займусь бизнесом, — объявила она вдруг.
— Хочешь открыть магазинчик? Неприбыльно все это. Товаров сейчас нет, да и покупатели не потащатся в такую даль.
Женя сердито сверкнула глазами.
— Ты что, дурак или просто придуриваешься?
Гаршва отвернулся от нее. Сквозь стекла веранды он наблюдал за луной — полнолуние всегда притягивает.
— Послушай, котик. Мой бизнес все тот же.
— О, — произнес Гаршва, не отрывая взгляда от луны. Она как раз уселась на трубу казармы рядом с гауптвахтой и очень напоминала человечка, которых рисуют дети.
— Понимаешь, хочу здесь заняться своим бизнесом. Мы бы с тобой неплохо заработали.
— А сколько будешь платить за квартиру?
— По крайней мере, ты будешь сыт, я тебя одену, станешь спать со мной бесплатно.
— Божественная перспектива.
— Согласен?
— А на какую клиентуру ты рассчитываешь?
— На немцев. Да ты не бойся. Простым солдатам я не даю. У меня теперь высокая марка.
Гаршва рассмеялся.
— Мой знакомый пекарь — директор табачной фабрики. Кордебалет занимается распределением квартир и ордеров на материалы. Кларнетист из Бремена дирижирует Генделем. Бременский музыкант. Мне рассказывали: один хозяин выменял на муку пианино и день-деньской наяривает одним пальцем польку. Русские пленные убирают его поля. Такую зарисовку я обнаружил в одном еженедельнике. Несколько десятков раз там повторялись слова «кто-то» и «почему-то». А какого ранга офицерам ты даешь?
— А ты и в самом деле глуп, — с грустью заметила Женя.
— Уходи, — спокойно сказал Гаршва.
— Слопал мое сало и яйца, а теперь — уходи! — огрызнулась она.
— В комнате у меня лежит позолоченный портсигар. Забирай его и уходи, — все тем же мирным тоном проговорил Гаршва.
Луна соскочила с трубы. Небесный Пикассо расколол наивную гармонию. Сырость проникала в помещение через открытое окно. Гаршва затворил его. Он хотел еще раз повторить «уходи», но охвативший его покой оказался таким полным, что он промолчал и широко улыбнулся, совсем как эта ребячливая луна над Артиллерийским парком.
— Я напишу хорошее стихотворение, — мягко сказал он. — Кажется, начинаю постигать трансцендентность. Мгла. Туман, плывущий со стороны болот. Туман старинных песен. Туман у меня в голове. Форменный туман. Из туманности рождается слово, это уже фонетический туман… а как ты думаешь, Женя? Я использую болота, использую распятие, использую lo eglelo, использую… Что бы мне еще использовать? А? Женя?
— Глупый дурень, — прошипела она.
— Что бы мне еще использовать, что бы ухватить такое? А? Женя?