Белый верблюд

Годжа, выпустив мою руку, пошел вперед, к Адиле, и я немного успокоился, думая, что Годжа защитит Адилю, что Годжа не позволит, чтобы тетя Ханум, как ястреб, снижающийся кругами, кинулась на Адилю, но Годжа, сделав два шага, поглядел на мать, остановился и дальше не пошел.

Тетя Ханум встала перед Адилей, Тамара взяла Адилю за руку, как будто хотела защитить Адилю от этого ястреба, но тетя Ханум не обратила на Тамару никакого внимания, грозным взглядом из-под широких бровей посмотрела Адиле прямо в глаза, еще крепче сжала тонкие губы, а потом сказала:

– Что, девушка! Ребенка в цирк заманиваешь?! Думала, я не узнаю? Что ты за ведьма, а?! Ну да яблоко от яблони недалеко падает!..

Только что вышедшие из цирка люди останавливались, кто с удивлением, кто с любопытством смотрели то на тетю Ханум, то на девушку с длинными косами, и я, хотя и не видел в темноте, но чувствовал, что лицо Адили пылает, чувствовал, что Адиля в полном отчаянии и не знает, что делать.

– Что за бесстыжая девка ты, а?!
– сказала тетя Ханум.

Адиля вдруг словно пришла в себя и как безумная бросилась от нас. Тамара с криком: "Адиля!.. Адиля!.." - помчалась за подругой.

Тетя Ханум прикрикнула на Годжу:

– А ну иди впереди меня!

Годжа посмотрел на тетю Ханум, на беззвучно стоявших рядом с ней Джебраила и Агарагима, потом медленно подошел к братьям, и я почувствовал, что Годжа не хочет смотреть на меня, но мне это было уже безразлично: Годжа мог смотреть на меня, мог не смотреть, я больше не любил его.

В тот весенний вечер по безлюдной и чужой улице я шагал рядом с Годжой, с Джебраилом, с Агарагимом, тетя Ханум шла за нами, но мне казалось, что человек, шедший за нами, это не тетя Ханум, которую я каждый день вижу во дворе, для которой вдеваю нитку в иголку, чьи гостинцы ем, а тот хлещущий бичом дрессировщик в цирке.

Тетя Ханум никому ничего не говорила, и я, шагая рядом с Годжой, думал только о том, чтобы поскорей уйти, и мешал мне убежать не страх заблудиться, конечно, как-нибудь добрался бы: мне не давал убежать страх перед идущей за нами тетей Ханум, я боялся тетю Ханум. Я сделал только одно: отошел от Годжи и пошел рядом с Агарагимом, и Годжа, не удержавшись, посмотрел на меня, а я не взглянул в его сторону.

Пройдя по тупику и войдя во двор, я ни с кем не попрощался и пошел прямо домой. Мама не спала (отец был в очередном рейсе), ждала меня и, заранее радуясь за меня, спросила:

– Ну, как? Понравилось? Я не ответил.

– Что с тобой?
– снова спросила мама.

Я и на этот раз не ответил.

В свете десятилинейной керосиновой лампы мама с удивлением смотрела на меня, и я, не в силах больше сдерживаться, расплакался.

В тот весенний вечер я лег в постель, но уснуть не мог, сон не шел ко мне, и вдруг мне вспомнились шоколадные конфеты, что дала Адиля, и я подумал, что сохраню эти конфеты навсегда, что эти конфеты всю жизнь будут напоминать мне об Адиле, потом, не знаю, то ли я уснул и видел сон, то ли у меня началось что-то вроде бреда, но перед глазами мелькал то Красноносый, то Рыжий, и вдруг появилась совершенно высохшая, как палка, роза,- я глядел на нее с ужасом,потом я почувствовал запах древесных опилок, конский запах, прыгали акробаты, потом я увидел упавшую на землю подстреленную птицу, и из груди птицы текла ярко-красная кровь.

Иногда, когда нам, ребятишкам, попадала в руки старая камера от шины, мы нарезали тонкие резинки и делали из них рогатки, мелкими и острыми осколками булыжников подбивали воробьев, и в ту весеннюю ночь все подбитые воробьи собрались в кучу, и ярко-красная кровь, льющаяся из грудок, постепенно превращалась в волнистые линии, потом волнистые линии становились ярко-красным морем и смывали слова "Письмо любви", и красивые, ласковые руки Адили тоже исчезали следом за словами "Письмо любви", красивые, ласковые руки исчезали, тонули в ярко-красном море; потом я вдруг видел Шовкет: сидя на лавочке у ворот, Шовкет грызла семечки, порой подмигивая мне, громко смеялась и вдруг проворно вскакивала и уходила к себе домой, потому что с другого конца нашей улицы шла тетя Ханум; тетя Ханум приближалась, проходила прямо передо мной, и я, глядя на плотно сжатые тонкие губы тети Ханум, на ее глядящие из-под широких бровей черные суровые глаза, не боялся, напротив, мне хотелось остановить тетю Ханум, хотелось сказать тете Ханум, что Адиля - хорошая девушка...

...теперь моя дочь учится на четвертом курсе университета, Адиля, наверное, года на три-четыре была младше моей дочери.

...но я ничего не мог сказать тете Ханум, и тетя Ханум, как всегда прямо держа голову, шла быстрыми четкими шагами.

После того вечера я некоторое время, видя Годжу, делал вид, что не вижу его, и Годжа тоже как будто обходил меня стороной, потом понемногу мы снова стали разговаривать, но в моем сердце осталось что-то от того весеннего вечера (я и сам не знал, что это), и, кажется, мы больше никогда не были с Годжой так близки, как прежде.

Конфеты я довольно долго хранил как память, но однажды сын дяди Мейрангулу поэт Ибрагим показывал у себя дома кино (у поэта Ибрагима был аппарат, демонстрирующий диафильмы, и иногда, собирая со всех ребят из окрестности по двадцать копеек, он показывал на стенке эти рисованные фильмы); у меня не было двадцать копеек, и я вместо денег дал поэту Ибрагиму две конфеты. Мне было стыдно за это, но одно обещание, данное себе в тот весенний вечер, я сдержал: долгое время не стрелял в воробьев, но пришел военный голод, и я опять стал стрелять в воробьев.

Иногда я встречал на улице Адилю - она шла либо домой, либо из дому выходила, и всякий раз, когда она замечала меня, глаза ее становились приветливыми; Адиля, возможно, обиделась на весь свет, но на меня не обиделась, и эта невысказанная, скрытая дружба между нами была тайной моего сердца, и в этой тайне была какая-то теплота.

В начале войны я однажды сидел у электрического столба на нашей улице, строгал кончики деревянных палочек, которые мы, состязаясь в меткости, метали в землю, в это время мимо меня проходила Адиля, остановилась и мягким, полным ласки голосом спросила:

– Как дела, Алекпер?..

Я почувствовал не только мягкость, не только ласку - почувствовал в голосе Адили какую-то печаль и ничего не сказал; встал перед Адилей, почему-то опустил голову и устремил взгляд на концы длинных ее кос. Адиля погладила меня по волосам и ушла.

Некоторое время я постоял так, с опущенной головой.

Что же касается цирка, то мы с Годжой больше ни разу не ходили в цирк.

Все это надо написать...

X

Сегодня вечером, сидя в своей рабочей комнате, я курил сигарету, вошла Эсмер, пристально посмотрела на меня и спросила:

– Что с тобой?

– Не знаю...
– сказал я.

Сначала она удивленно взглянула на меня, потому что последнее время на этот часто задаваемый ею вопрос я, отвечая "ничего", улыбался, а Эсмер почему-то беспокоилась, вновь и вновь под разными предлогами входила в мою комнату, полным тревоги взглядом искала что-то в моем лице, в глазах, но на этот раз я сказал "не знаю" и не улыбнулся.

Она повторила вопрос:

– Я спрашиваю, что с тобой?

– А я говорю, не знаю...
– сказал, посмотрев на Эсмер сквозь сигаретный дым, и не улыбнулся.