Бен-Гур

Симонид подхватил прерванную нить мыслей:

– Но есть дело, дело на пользу Царя, которое надлежит совершить до Его появления. Нет сомнения в том, что Израиль будет Его правой рукой, но, увы, эта рука мирная, чуждая военных хитростей. В числе этих миллионов нет даже городской милиции или военачальников. Я не считаю наемников Ирода, ибо они существуют ради нашей погибели. Условия – все как нельзя более желательные для Рима. Его политика взрастила плоды, вполне достойные тирании, но время переворота настало, пастух должен, взяв копье и меч, превратить мирных овец в воинственных львов. Кто-нибудь, сын мой, должен стать правой рукой царя, и кто же, как не человек, могущий хорошо вести это дело.

При этой перспективе лицо Бен-Гура вспыхнуло, хотя он сказал:

– Понимаю, но говори подробнее: что делать и как делать.

Симонид сделал глоток вина, преподнесенного ему Эсфирью, и затем продолжал:

– Шейх и ты, господин, должны стать начальниками каждой отдельной части. Я же останусь здесь и буду продолжать свое дело, дабы источник не иссякал. Ты отправишься в Иерусалим и оттуда в пустыню, набирая воинов Израиля, разделяя их на десятки и сотни, избирая начальников и обучая их военному искусству. Вместе с тем в тайных местах ты будешь устраивать склады оружия, которым я буду обильно снабжать вас. Начиная с Пирея ты отправишься в Галилею, откуда всего один шаг до Иерусалима. В Пирее пустыня будет у тебя под боком, и Ильдерим всегда под рукой. Он будет помогать тебе во многих отношениях. До надлежащего времени никто не должен знать о нашем соглашении. Моя роль – роль слуги. Я уже говорил об этом с Ильдеримом. Что скажешь ты?

Бен-Гур взглянул на шейха.

– Сын Гура, все, что он говорит, истинно, – отвечал шейх. – Я дал ему слово, и он счел это достаточным, но тебе я дам клятву, которая обяжет меня и всех пригодных людей моего племени служить всем, что мы имеем.

Симонид, Ильдерим и Эсфирь устремили все свое внимание на Бен-Гура.

– Каждому человеку, – начал он грустно, – приготовлена чаша наслаждения, и рано или поздно он подносит ее к своим устам и испивает ее. Ты, Симонид, и ты, великодушный шейх, я знаю и понимаю все значение вашего предложения: соглашаясь с ним и вступая с вами в союз, я должен навсегда сказать прости мирной жизни и всем ее надеждам. Как только я переступлю эту черту, двери спокойной жизни замкнутся за мной, ибо Рим стережет их и его преследования и кары всюду будут следовать за мной! Мне придется грызть свою корку и искать отдых в гробницах близ городов и мрачных пещерах недоступных скал.

Его речь была прервана рыданиями. Все взглянули на Эсфирь, уткнувшуюся лицом в плечо отца.

– Я забыл, что ты здесь, Эсфирь, – сказал нежно Симонид, сам глубоко тронутый.

– Оставь ее плакать, Симонид, – сказал Бен-Гур. – Человек легче переносит свой горький жребий, если есть душа, жалеющая его. Итак, я продолжаю. Я собирался сказать, что для меня нет выбора, я должен принять жребий, который вы мне предлагаете. Оставаясь здесь, я обрекаю себя на позорную смерть. Итак, сейчас же за дело.

– Должны ли мы скрепить это письменным обязательством? – спросил Симонид под влиянием своей деловой привычки.

– Я полагаюсь на ваше слово, – сказал Бен-Гур.

– И я тоже, – заметил Ильдерим.

Так просто заключен был договор, радикально изменивший жизнь Бен-Гура.

– Да поможет нам Бог Авраама! – воскликнул Симонид.

– Еще одно слово, друзья мои, – сказал Бен-Гур более веселым тоном. – С вашего согласия я выговариваю себе право быть свободным до окончания ристалищ. Невероятно, чтобы Мессала стал покушаться на меня до получения ответа от прокуратора, который придет не раньше чем через семь дней со времени отправки этого письма. Встреча с ним в цирке доставит мне такое удовольствие, что я готов купить его ценой какого угодно риска.

Ильдерим охотно согласился с ним, а Симонид, вечно занятый деловыми соображениями, добавил:

– Хорошо, эта отсрочка дает мне возможность обдумать одно дельце. Ты, кажется, говорил, что получил от Аррия наследство. В чем оно заключается?

– В вилле близ Мизенума и в домах в Риме.

– В таком случае я предлагаю продать их и вырученные деньги поместить в верном месте. Дай мне их опись, и я по твоей доверенности немедленно пошлю слугу с поручением их реализовать. Мы, по крайней мере, на этот раз предупредим императорских грабителей,

– Ты получишь документы завтра.

– Итак, на сегодня мы сделали все, что могли, – сказал Симонид.

– И сделали хорошо, – с довольным видом заметил Ильдерим, поглаживая бороду.

– Дай нам, Эсфирь, еще хлеба и вина. Шейх Ильдерим доставит нам удовольствие и останется у нас до завтра. А ты, мой господин?

– Вели подать лошадей, – сказал Бен-Гур. – Я вернусь в пальмовую рощу. Враг не увидит меня, если я отправлюсь теперь, да к тому же, – он взглянул на Ильдерима, – четверка будет рада увидеть меня.

С рассветом он и Маллух остановились у входа в палатку.

9. Последние колебания

На следующую ночь Бен-Гур и Эсфирь стояли на террасе громадного склада. Внизу, на берегу, была сильная суета: грузились тюки и ящики, раздавались крики людей, фигуры которых при свете факелов напоминали трудолюбивых карлов волшебных восточных сказок. Галера готовилась немедленно отплыть. Симонид еще был занят своими делами: ему предстояло, когда все будет готово, дать инструкции капитану корабля следовать без остановок до Остии, морской гавани Рима, высадить там пассажира и затем не спеша направиться к Валенсии на берегу Испании.

Пассажир этот был торговым представителем, отправляемым для продажи наследства Аррия. Когда будет снят трап и корабль тронется в путь, Бен-Гур безвозвратно будет связан с тем делом, которое решено было накануне. Если бы он пожелал отказаться от соглашения с Ильдеримом, то для этого ему оставалось лишь несколько мгновений, но пока еще он был свободен и стоило ему сказать лишь слово, и союз бы распался.

Очень может быть, что именно такие мысли мелькали в его голове. Он стоял со скрещенными руками и видом человека, борющегося с самим собой. Он был молод, красив, богат, только что покинул патрицианские кружки римского общества, и потому ему было естественно оглянуться на то, что он оставлял позади, приобретая взамен полную опасностей печальную жизнь изгнанника и кару закона, вечно тяготеющую над ним. Легко можно представить себе аргументы, которые приходили ему на ум: безнадежность борьбы с кесарем, неопределенность как пришествия Царя, так и всего связанного с этим, а с другой стороны – покой, почести, слава, а более всего прелесть домашней жизни, которую он едва изведал, и кружок преданных друзей.

Вечно лукавящее сердце под влиянием стоящей рядом Эсфири нашептывало ему: "Остановись и возьми свое счастье" и рисовало только праздничную сторону жизни.

– Была ли ты в Риме? – спросил он.

– Нет, – отвечала Эсфирь

– А хотелось бы тебе побывать там?

– Думаю, что нет.

– Почему?

– Я боюсь Рима, – отвечала она с заметной дрожью в голосе.

Он опустил свой взор на нее: рядом с ним она казалась совершенным ребенком. В темноте нельзя было рассмотреть ее лица и даже фигура сливалась с окружающим мраком. Он вспомнил о Тирсе, и прилив нежных чувств охватил его: так стояла рядом с ним его сестра в злополучное утро приключения с Гратом. Бедная Тирса! Где она теперь? И нежность эта излилась на Эсфирь. Она, правда, не была его сестрой, но никогда он не мог смотреть на нее как на рабу, и то обстоятельство, что по закону она была его рабой, заставляло его относиться к ней с величайшим вниманием и нежностью.

– Я не могу думать о Риме, – продолжала она спокойным голосом и с вполне женственной грацией, – как о городе дворцов и храмов, населенном массой жителей. Он всегда представляется мне чудовищем, поглотившим одну из прелестнейших стран миpa и осудившим лучших его людей на смерть, чудовищем ненасытно кровожадным, сопротивляться которому немыслимо.

Она опустила свой взор и замолкла в нерешительности.

– Продолжай, – сказал одобрительно Бен-Гур.

Она придвинулась к нему и, подняв на него глаза, сказала: