Бенито Муссолини

Он выслушивая без явных эмоций новости о том, что он теперь называл «образцовая война», и которые день ото дня делались все более угрожающими и трагичными. Он слушал сообщения о все более мощных воздушных налетах на итальянские города и ужасающих количествах жертв; об отступлении армий; о быстрой сдаче Сицилии; и сообщения о сотнях тысяч бездомных и голодающих беженцев; о гибели урожая и нехватке зерна, внезапном прекращении поставок угля из Германии; о поражениях итальянских армий в Хорватии, Греции и Франции, о сдаче ими оружия немцам без сопротивления; о капитуляции и прекращении военных действий; о растущем потоке немецких войск с севера и неосмотрительном перелете короля и правительства Бадольо из Рима в Паскару, а потом в Бриндизи. И он выслушивал все это с одним и тем же выражением холодного, бесстрастного безразличия. Как если бы весь ход истории был уже предрешен, или события, не направляемые его рукой, не представляли для него никакого интереса или смысла.

«Какой приговор вынесет мне история?» — однажды спросил он Гуэли и для него это был единственно важный вопрос. Казалось, все остальное его вообще не интересует. Эта безразличная отчужденность стала почти привычной. Он не проявлял никакого интереса ко все более изощренным мерам безопасности на Кампо Императоре, к вооруженным охранникам, приставленным теперь к его дверям, к пулеметам на террасе. «Он не казался ни огорченным, ни униженным, — отмечала управляющая, — лишь иногда, заметив, что за ним наблюдают, он придавал своему лицу нарочито задумчивое выражение… Он не тратил время на чтение или письмо…» Его часто можно было видеть у окна, разглядывающим величественное Гран-Сассо в полевой бинокль или сидящим на низкой стенке двора, со взглядом, задумчиво устремленным вдаль, как на известной олеографии Наполеона на острове Св. Елены.

Иногда он выходил из своего обычного состояния, проявляя доброту или сострадание, но в том, как он это делал, всегда присутствовал какой-то оттенок демонстративного покровительства. Не мог он преодолеть и стремления сравнивать несчастья других со своими собственными. Когда, например, горничная Лиза Мискорди, пожаловалась на боль в лодыжке, он немедленно пошел искать мазь и бинты.

«Будь мужественной, детка, — утешал он ее. — Подумай о том, что я страдаю уже восемнадцать лет».

В другой раз он услышал, как один из охранников карабинеров ссорился с пастухом, который пришел в отель купить бутылку вина. Карабинер сказал, что гражданским лицам вход в отель запрещен, но пастух отказывался уходить. Муссолини велел охраннику впустить пастуха и повел его к столу. Пастух уселся, нисколько не смутившись оттого, что неожиданно очутился в обществе дуче.

Муссолини поинтересовался его мнением о том новом и полезном, что внес фашизм в овцеводческое дело.

Пастух не смог вспомнить ничего такого, о чем и сообщил. А затем, наклонившись вперед через стол, чтобы с небрежной доверительностью положить руку на плечо Муссолини, и обращаясь к нему с привычным для себя «ты», добавил: «Ты был не прав. С нас ты брал слишком большие налоги, а им ты позволял слишком много воровать».

Меняя тему, Муссолини спросил его о войне. Что он об этом думает теперь, когда все кончилось так плохо?

«Слишком много воров вокруг», — произнес пастух, явно желая продемонстрировать собственную осведомленность. «Слишком многие толстели на хлебе, прежде чем он попадал в рот солдатам».

Наконец, допив свое вино, он встал, похлопал Муссолини по плечу и затем пожал ему руку.

«Береги себя, Муссолини», — сказал он фамильярно. «И спасибо за вино».

Вместо того, чтобы рассердить Муссолини, как того опасались присутствовавшие при этой странной беседе, она привела его в веселое расположение духа. В тот же вечер, спустившись после ужина в столовую для обычной игры в карты, он с видимым интересом осведомился, когда выпадет первый снег. Здесь на высокогорье снег иногда выпадает в начале октября, ответили ему. «Будем надеяться, он появится скоро, — сказал он довольно. — Мне хотелось бы снова надеть лыжи».

Это настроение быстро исчезло. Примерно через час по радио передали полный перечень условий перемирия, которое Бадольо подписал с союзниками. Это была берлинская передача, повторявшая новости, прозвучавшие в сообщении алжирского радио.

«Официально объявлено, — услышал Муссолини, — что согласно одному из условий перемирия Муссолини должен быть передан союзникам».

В три часа ночи следующего дня рядовой Греветто вручил по просьбе Муссолини письмо лейтенанту Файоле.

«За те несколько дней, которые Вы были со мной, — читал Файола, — я понял, что Вы истинный друг. Вы солдат и знаете лучше меня, что значит попасть в руки врага. Я узнал из сообщения берлинского радио, что одним из условий перемирия является выдача меня англичанам. Я никогда не пойду на такое унижение и прошу дать мне Ваш револьвер».

Файола вскочил с кровати и бросился в комнату Муссолини, где нашел узника сидящим на кровати, «неловко держащим лезвие „жиллетт“, как если бы он пытался вскрыть вены на запястье».

По словам самого Муссолини, Файола, «убрав все оставшиеся металлические и другие острые предметы» из комнаты, в том числе и лезвия, повторил то, что он обещал раньше: «Я попал в плен при Тобруке, когда был тяжело ранен. Я был свидетелем жестокого обращения англичан с итальянцами, и я никогда не отдам итальянца англичанам». После этого он разрыдался. Однако, как он признался позднее, его приводил в отчаяние не только страх, что ему прикажут выдать Муссолини англичанам. Страшнее было то, что немцы вполне могли сделать это невозможным. Инструкции, данные ему на случай попытки освобождения дуче немцами, были категоричны. «Немцы, — было ему приказано, — не должны взять Муссолини живым».

Глава седьмая ОСВОБОЖДЕНИЕ ИЗ ГРАН-САССО 12 сентября 1943

Я знал, что мой друг Адольф Гитлер не покинет меня.

Днем 26 июля Отто Скорцени, молодой капитан из спецподразделения Фриденталь ваффен СС, сидел в отеле Эден в Берлине за чашечкой кофе со своим старым другом из Вены. Его беспокоило неясное для него самого смутное ощущение тревоги.

Он решил позвонить на службу и сразу же понял, что очень правильно сделал. Секретарь разыскивал его уже в течение двух часов; его срочно вызывали в ставку фюрера. Самолет будет ждать его в пять часов на аэродроме Темпельхоф.

«Радль должен немедленно зайти в мою комнату, — сказал Скорцени, — упаковать обмундирование и белье и ехать прямо на аэродром».

Оберштурмфюрер Карл Радль, его заместитель, к приезду Скорцени на аэродром был уже на месте. «Что все это значит?» — спросил его Скорцени. Но и Радлю ничего не было известно.

На взлетно-посадочной полосе появился «Юнкерс-52», и спустя несколько минут Скорцени уже летел над Берлином со стаканом бренди в руке. Через три часа «юнкере» приземлился на аэродроме, расположенном на берегу озера около Лотцена в Восточной Пруссии. Его ждал «мерседес», который в сгущавшихся сумерках повез его через лес. Автомобиль остановился перед заграждением, и у Скорцени проверили документы. Шлагбаум подняли, и автомобиль проехал по березовому лесу до следующего шлагбаума, где проверка документов повторилась. Машина снова двинулась и въехала на участок, огороженный колючей проволокой, на котором вдоль извилистых дорожек в беспорядке располагались навесы и сараи, накрытые травой и камуфляжными сетками.

Скорцени провели в деревянное строение, и он очутился в прихожей, всю обстановку которой составлял расстеленный на полу ковер-букле. В комнате было еще пятеро офицеров, и капитан из ваффен СС представил его каждому из них по очереди. Он нервничал, не слушал называемых имен, и когда капитан удалился, закурил сигарету. Вскоре капитан вернулся и сказал: «Я проведу Вас к фюреру. Вы будете представлены и должны рассказать ему о своей военной карьере. Возможно, он задаст Вам несколько вопросов. Сюда, пожалуйста».

Скорцени потушил сигарету и, изредка вздрагивая от волнения, последовал за остальными. Они миновали еще одну большую приемную и вошли в комнату, где находился массивный стол, покрытый картами. В том возбужденном состоянии, в котором он находился, отдельные детали воспринимались удивительно живо: картина Дюрера в серебряной раме, яркие занавески на окнах, ряд цветных карандашей, разложенных строго параллельно друг другу на письменном столе.

Дверь отворилась, и вошел фюрер. Офицеры щелкнули каблуками. Фюрер приветствовал их, вскинув руку, и медленно приблизился. Он был в белой рубашке и черном галстуке, с железным крестом первой степени на сером кителе. Офицеров представили ему одного за другим. Он задавал каждому вопрос и затем переходил к следующему. Поговорив со Скорцени, который, будучи младшим из пяти присутствовавших, находился в этом ряду слева, он сделал шаг назад и вдруг спросил: «Кто из вас знает Италию?»