Беппо

LXIV

Они пошли в Ридотто. [19] (Я как раз Туда отправлюсь завтра. Там забуду Печаль мою, рассею хоть на час Тоску, меня гнетущую повсюду. Улыбку уст, огонь волшебных глаз Угадывать под каждой маской буду, А там, бог даст, найдется и предлог, Чтоб от тоски укрыться в уголок.)

LXV

И вот средь пар идет Лаура смело. Глаза блестят, сверкает смехом рот. Кивнула тем, пред этими присела, С той шепчется, ту под руку берет. Ей жарко здесь, она б воды хотела! Граф лимонад принес — Лаура пьет И взором всех критически обводит, Своих подруг ужасными находит.

19

Ридотто — в Венеции зал для концертов и маскарадов.

LXVI

У той румянец желтый, как шафран, У той коса, конечно, накладная, На третьей — о, безвкусица! — тюрбан, Четвертая — как кукла заводная. У пятой прыщ и в талии изъян. А как вульгарна и глупа шестая! Седьмая!.. Хватит! Надо знать и честь! Как духов Банко, [20] их не перечесть.

LXVII

Пока она соседок изучала, Кой-кто мою Лауру изучал, Но жадных глаз она не замечала, Она мужских не слушала похвал. Все дамы злились, да! Их возмущало, Что вкус мужчин так нестерпимо пал. Но сильный пол — о, дерзость, как он смеет! И тут свое суждение имеет.

20

Как духов Банко… — Банко — действующее лицо в трагедии В. Шекспира «Макбет».

LXVIII

Я, право, никогда не понимал, Что нам в таких особах, — но об этом Молчок! Ведь это для страны скандал, И слово тут никак не за поэтом. Вот если б я витией грозным стал В судейской тоге, с цепью и с беретом, Я б их громил, не пропуская дня, Пусть Вильберфорс [21] цитирует меня!

LXIX

Пока в беседе весело и живо Лаура светский расточала вздор, Сердились дамы (что совсем не диво!), Соперницу честил их дружный хор. Мужчины к ней теснились молчаливо Иль, поклонясь, вступали в разговор, И лишь один, укрывшись за колонной, Следил за нею как завороженный.

21

Вильберфорс (Уилберфорс) (1759–1833) — английский политический деятель, ратовал за трезвость.

LXX

Красавицу, хотя он турок был, Немой любви сперва пленили знаки. Ведь туркам женский пол куда как мил, И так завидна жизнь турчанок в браке! Там женщин покупают, как кобыл, Живут они у мужа, как собаки: Две пары жен, наложниц миллион, Все взаперти, и это все — закон!

LXXI

Чадра, гарем, под стражей заточенье, Мужчинам вход строжайше воспрещен. Тут смертный грех любое развлеченье, Которых тьма у европейских жен. Муж молчалив и деспот в обращенье, И что же разрешает им закон, Когда от скуки некуда деваться? Любить, кормить, купаться, одеваться.

LXXII

Здесь не читают, не ведут бесед И споров, посвященных модной теме, Не обсуждают оперу, балет Иль слог в недавно вышедшей поэме. Здесь на ученье строгий лег запрет, Зато и «синих» [22] не найдешь в гареме, И не влетит наш Бозерби [23] сюда, Крича: «Какая новость, господа!»

LXXIII

Здесь важного не встретишь рыболова, Который удит славу с юных дней, Поймает похвалы скупое слово И вновь удить кидается скорей. Все тускло в нем, все с голоса чужого. Домашний лев! Юпитер пескарей! Среди ученых дам себя нашедший Пророк юнцов, короче — сумасшедший.

22

«Синие» — участники вечерних приемов-встреч с видными представителями литературы, которые устраивались в некоторых лондонских домах в 80-х годах XVIII в., получившие название «клубов синих чулок».

23

Бозерби. — Под этим именем Байрон вывел английского поэта Уильяма Сотби (1757–1833).

LXXIV

Меж синих фурий он синее всех, Он среди них в арбитрах вкуса ходит. Хулой он злит, надменный пустобрех, Но похвалой он из себя выводит. Живьем глотает жалкий свой успех, Со всех языков мира переводит, Хоть понимать их не сподобил бог, Посредствен так, что лучше был бы плох.

LXXV

Когда писатель — только лишь писатель, Сухарь чернильный, право, он смешон. Чванлив, ревнив, завистлив — о создатель! Последнего хлыща ничтожней он! Что делать с этой тварью, мой читатель? Надуть мехами, чтобы лопнул он! Исчерканный клочок бумаги писчей, Ночной огарок — вот кто этот нищий!

LXXVI

Конечно, есть и те, кто рождены Для шума жизни, для большой арены, Есть Мур, и Скотт, и Роджерс — им нужны Не только их чернильница и стены. Но эти — «мощной матери сыны», Что не годятся даже в джентльмены, Им лишь бы чайный стол, их место там, В парламенте литературных дам.

LXXVII

О бедные турчанки! Ваша вера Столь мудрых не впускает к вам персон. Такой бы напугал вас, как холера, Как с минарета колокольный звон. А не послать ли к вам миссионера (То шаг на пользу, если не в урон!), Писателя, что вас научит с богом Вести беседу христианским слогом.

LXXVIII

Не ходит метафизик к вам вещать Иль химик — демонстрировать вам газы, Не пичкает вас бреднями печать, Не стряпает о мертвецах рассказы, Чтобы живых намеками смущать; Не водят вас на выставки, показы Или на крышу — мерить небосклон. Тут, слава богу, нет ученых жен!

LXXIX

Вы спросите, зачем же «слава богу», Вопрос интимный, посему молчу. Но, обратившись к будничному слогу, Биографам резон мой сообщу. Я стал ведь юмористом понемногу Чем старше, тем охотнее шучу. Но что ж — смеяться лучше, чем браниться, Хоть после смеха скорбь в душе теснится.

LXXX

О детство! Радость! Молоко! Вода! Счастливых дней счастливый преизбыток! Иль человек забыл вас навсегда В ужасный век разбоя, казней, пыток? Нет, пусть ушло былое без следа, Люблю и славлю дивный тот напиток! О царство леденцов! Как буду рад Шампанским твой отпраздновать возврат!

LXXXI

Наш турок, глаз с Лауры не спуская, Глядел, как самый христианский фат: Мол, будьте благодарны, дорогая, Коль с вами познакомиться хотят! И, спору нет, сдалась бы уж другая, Ведь их всегда волнует дерзкий взгляд. Но не Лауру, женщину с закалкой, Мог взять нахальством чужестранец жалкий.

LXXXII

Меж тем восток светлеть уж начинал. Совет мой дамам, всем без исключенья: Как ни был весел и приятен бал, Но от бесед, от танцев, угощенья Чуть свет бегите, покидайте зал, И сохрани вас бог от искушенья Остаться — солнце всходит, и сейчас Увидят все, как бледность портит вас!

LXXXIII

И сам когда-то с пира или бала Не уходил я, каюсь, до конца. Прекрасных женщин видел я немало И дев, пленявших юностью сердца, Следил, — о время! — кто из них блистала И после ночи свежестью лица. Но лишь одна, взлетев с последним танцем, Одна могла смутить восток румянцем.

LXXXIV

Не назову красавицы моей, Хоть мог бы: ведь прелестное созданье Лишь мельком я встречал, среди гостей. Но страшно за нескромность порицанье, И лучше имя скрыть, а если к ней Вас повлекло внезапное желанье, Скорей в Париж, на бал! — и здесь она, Как в Лондоне, с зарей цветет одна.

LXXXV

Лаура превосходно понимала, Что значит отплясать, забыв про сон, Ночь напролет в толпе и в шуме бала. Знакомым общий отдала поклон, Шаль приняла из графских рук устало, И, распрощавшись, оба вышли вон. Хотели сесть в гондолу, но едва ли Не полчаса гребцов проклятых звали.