Берег очарованный (Елизавета Кузьмина-Караваева, мать Мария)

Он слушал молча. Вдруг положил Елизавете руки на плечи, посмотрел в глаза.

Почему-то она смутилась и поспешила уйти, а потом всю жизнь проклинала себя за это.

На следующий день ее задержали дома, так что пришла она позднее обыкновенного.

Александр Александрович, оказывается, ушел. Вернется поздно. Ей оставил письмо:

«Простите меня. Мне сейчас весело и туманно. Ушел бродить. На время надо ВСЕ кончить. А. Б.».

Она не ушла. Она его дождалась, но разговора не получилось. Оба понимали, что для них следующий шаг может быть только один: в страсть. И оба (то есть ей хотелось так думать, что оба!) оказались к этому не готовы. На самом деле не готов был только он:

— Да, да, у меня просто никакого ответа нет сейчас. На душе пусто, туманно и весело, очень весело. Не знаю, может быть, оно и ненадолго. Но сейчас меня уносит куда-то. Я ни в чем не волен.

Елизавета поняла: пора уходить. Блок неожиданно и застенчиво взял ее за руку:

— Знаете, у меня к вам есть просьба. Я хотел бы знать, что вы часто-часто, почти каждый день проходите внизу под моими окнами. Только знать, что кто-то меня караулит, ограждает. Как пройдете, так взгляните наверх. Это все.

Елизавета согласилась. Быстро простилась — по существу, простилась навсегда…

Теперь ей только и оставалось: смотреть на его окна.

Смотрю на высокие стекла,А постучаться нельзя;Как ты замерла и поблекла,Земля и земная стезя.Над западом черные краныИ дока чуть видная пасть;Покрыла незримые страныКрестом вознесенная пасть.На улицах бегают дети,И город сегодня шумлив,И близок в алеющем светеБалтийского моря залив.Не жду ничего я сегодня:Я только проверить иду,Как вестница слова Господня,Свершаемых дней череду.Я знаю: живущий к закатуНе слышит священную весть.И рано мне тихому братуПризывное слово прочесть.Смотрю на горящее небо,Разлившее свет между рам;Какая священная требаТак скоро исполнится там.

Елизавета знала, что в их с Блоком отношениях не играют роли пространство и время, но чувствовала их очень мучительно — как никогда…

Сначала, готовя во Франции гонения на евреев, нацистские власти еще опасались общественного мнения. В ноябре 1940 года только евреи-иммигранты, беженцы из Германии, были собраны в лагеря и вскоре высланы обратно. Однако вскоре начали применяться репрессии и к французским евреям. Для начала понятие «еврей» получило конкретное определение: «Евреями считаются те, кто принадлежит или принадлежал к иудейской вере или у кого более двух еврейских дедушек или бабушек. Евреями считаются дедушки или бабушки, которые принадлежат или принадлежали к еврейской вере… В случае сомнения евреями считаются все лица, которые принадлежат или принадлежали к еврейской религиозной общине».

Это определение оказалось туманным. Многие подавали в суды иски, заявляя, что их неправильно причислили к евреям. Довольно часто такие прошения подкреплялись свидетельством о крещении.

Понятно, что теперь такие свидетельства требовались как можно большему числу людей, ведь это помогало избежать унижений, ограничений в правах, а часто и гибели. К отцу Димитрию Клепинину посыпались просьбы о выдаче таких свидетельств.

И отец Димитрий, и мать Мария предпочитали рискнуть собственной жизнью, чем оставлять в опасности жизнь тех, кто просил их о помощи, и довольно скоро выдали свидетельства примерно восьмидесяти новым прихожанам лурмельского прихода. Им приходилось сталкиваться и с тем, что многие не хотели креститься, а просто хотели получить «бумажки»… Это, конечно, оскорбляло русских монахов, однако они сейчас жизнь человеческую ставили превыше всего. Настаивали только на непременном свершении таинства, обряда, предоставляя право человеку в глубине души оставаться (или становиться) тем, кем он хотел. И, между прочим, были случаи, когда именно таинство делало человека истинным христианином, как произошло, например, с Ильей Фондаминским.

Новых прихожан отец Димитрий и мать Мария охраняли как собственных детей. В ответ на требование епархиального управления предоставить списки новокрещеных отец Димитрий ответил: «В ответ на ваше предложение представить списки новокрешеных с 1940 года я позволяю себе ответить, что все, которые — независимо от внешних побуждений — приняли у меня крещение, тем самым являются моими духовными детьми и находятся под моей опекой. Ваш запрос мог быть вызван исключительно давлением извне и продиктован вам по соображениям полицейского характера. Ввиду этого я вынужден отказаться дать запрашиваемые сведения».

4 марта 1942 года в Берлине было принято решение, что желтую звезду Давида должны носить евреи не только Германии и Польши, но и всех оккупированных стран, в том числе и Франции. Носить ее должны были все евреи старше шести лет. Каждому выдавалось по три звезды. И каждый должен был отдать купон промтоварной карточки на желтую материю… Теперь носящим звезду был запрещен доступ почти во все общественные места, а делать покупки они имели право только с трех до четырех часов дня.

В ночь с 15 на 16 июля 1942 года в Париже были проведены массовые аресты — задержанными оказались тринадцать тысяч евреев. Планировалось захватить двадцать восемь тысяч человек, однако необязательно было входить в организацию Сопротивления, чтобы оставаться человеком: среди сотрудников французской полиции нашлись люди, которые пошли на риск и предупредили многих евреев. Предупреждение расходилось по цепочке. Кто мог, тот уехал. Из тех, кто был захвачен, около семи тысяч человек (в том числе четыре тысячи детей) были загнаны на зимний велодром на бульвар де Гренель. Пять дней заключенные провели там, причем воду можно было взять из единственного крана. Потом детей отделили от родителей и отправили в концентрационный лагерь Аушвиц.

Монашеское одеяние матери Марии дало ей возможность проникнуть на велодром. Она принесла туда еду — сколько смогла донести в мешке — и провела там три дня, утешая взрослых и детей. С помощью мусорщиков она спасла четверых детей: они были вынесены с велодрома в мусорных ведрах.

После этого дня стало ясно: нужны убежища для евреев, нужно искать возможности для бегства. Теперь в Лурмельской общине все было переполнено. Народ менялся, менялся… Мелькнуло одно лицо, одна женщина… Отчего-то она показалась странной Софье Борисовне Пиленко, которая жила вместе с дочерью, некогда звавшейся Елизаветой, а ныне носившей имя мать Мария.

— Присмотритесь к ней, — сказала Софья Борисовна. — Присмотритесь к ней! Это шпионка!

— Нехорошо подозревать кого-то, не зная! — был ответ.

Женщина почти тотчас исчезла. И о ней забыли в суматохе дней, наполненных заботами о несчастных.

Нужно было накормить людей, достать для них поддельные документы, помочь бежать в южную, еще не оккупированную зону, укрыться в глухих районах страны. Нужно было как-то устроить детей, родители которых были схвачены на улицах или во время облав.

Причем скрывались на рю Лурмель не только евреи: были участники Сопротивления, которые нуждались в убежище. Некоторое время поваром в общине был один из советских военнопленных, бежавший из лагеря. Его потом удалось переправить в маки — к партизанам.

Именно в то время мать Мария часто бывала в Дурдане у Александра Угримова, который взял на себя доставку хлеба и муки в убежище на улице Лурмель и еще в одно, в Нуази.

Эта работа продолжалась до февраля 1943 года.

Мать Мария снова была в Дурдане, Федор Пьянов — в Нуази. Лурмельская столовая заполнялась народом. Юрий Скобцов смотрел за раздачей еды, как вдруг в столовую ворвались гестаповцы.

Софья Борисовна так вспоминала потом о всем происшедшем:

«Утром ко мне в комнату пришел мой внук Юра Скобцов, относившийся ко всем старикам с особенной внимательностью, а ко мне и с сильной любовью. Затопил мне печь, пошел вниз за углем — и пропал. Я пошла посмотреть, отчего он не идет, и первый встречный сказал мне, что приехали немцы, арестовали Юру и держат его в канцелярии. Я побежала туда. Юра сидел в двух шагах от меня, но раздался окрик: „Куда вы? Не смейте входить! Кто вы такая?“ Я сказала, что я мать хозяйки столовой и хочу быть с моим внуком. Гестаповец Гофман (он хорошо говорил по-русски, потому что был выходцем из Прибалтики) закричал: „Вон! Где ваш поп? Давайте его сюда“. Потом, когда пришел отец Димитрий Клепинин, Гофман объявил, что они сейчас увезут Юру заложником и выпустят его, когда явятся мать Мария и Ф.Т. Пьянов. Я сейчас же послала за матерью Марией. Она и Пьянов, узнав, что Юру отпустят, когда они явятся, сейчас же приехали. Когда Юру увозили, мне позволили подойти к нему. Обняла я его и благословила. Он был общий любимец, , удивительной доброты, готовый всякому помочь, сдержанный и кроткий. Если бы Юра не задержался, а поехал бы с матерью в деревню, может быть, они избежали бы ареста. На другой день увезли отца Димитрия, замечательного священника и человека, допрашивали его без конца и посадили вместе с Юрой в лагерь.