Берег очарованный (Елизавета Кузьмина-Караваева, мать Мария)

— Я добьюсь, что вы меня арестуете! Горячий и романтический большевик Потапов — простая, впрочем, душа! — на такие чисто женские штучки очень сильно, говоря современным языком, велся и тут же пылко кричал:

— Нет, никогда! Это означало бы, что мы вас боимся!

Да, в ее смелости нельзя было сомневаться, особенно когда она противостояла матросам-анархистам («делегатам» Черноморского флота), которые прибыли в Анапу с требованием контрибуции в двадцать тысяч рублей. На митинге, специально созванном Потаповым, Елизавета потребовала слова. Когда она шла к трибуне, Потапов шепнул:

— Вы полегче. Это вам не мы — они не постесняются…

Впрочем, Елизавета (она ведь тоже была из числа тех, которые «называют все по имени и отнимают аромат у живого цветка», то есть неплохим психологом) чувствовала: при той опереточной активности, которой охвачены большевики, все же есть способ разговаривать с ними с позиции силы.

В зале при ее появлении воцарилась тишина. Это ее подбодрило. Подошла к кафедре и ударила кулаком по столу:

— Я хозяин города, и ни копейки вы не получите!

В зале стало еще тише. Потапов опустил голову… Тут один из матросов протянул:

— Ишь, баба!..

Елизавета опять стукнула кулаком:

— Я вам не баба, а городской голова. Тот же матрос уже несколько иным тоном воскликнул:

— Ишь, амазонка!

Может, половина зала и не знала, что это за птица такая, та амазонка, однако то ли слово, то ли сама Елизавета матросам понравилась. Она почувствовала, что победа на ее стороне. И быстренько предложила поставить свое предложение на голосование. Митинг почти единогласно согласился: контрибуции анархистам не давать! Матросы хохотали… Весьма любопытный случай с точки зрения психолога (а может, психиатра!).

Но Потапов, конечно, был прав: шутить с этой толпой было опасно. В городе со страхом ждали ночи. Ну как тут было не вспомнить обожаемого Блока:

Запирайте етажи,Нынче будут грабежи!

Чтобы отвлечь главарей анархистов от страсти к эксцессам, Елизавета увлекла их на прогулку, которая длилась до самого рассвета. Тот самый матрос, который назвал ее сначала бабой, а потом амазонкой (он был в этой банде чем-то вроде политического комиссара), всю ночь убеждал ее, что она самая красивая баба и амазонка на свете. Убеждал, убеждал, убеждал… Видимо, убедил, потому что, по ее собственным воспоминаниям, вернулась она домой сияющая, тем более что ей дали слово никого не убивать.

И слово анархисты сдержали… почти. Двоих — начальника милиции и учителя — они все же увезли с собой и прописали им «для укрепления здоровья» «морские ванны». Больше их, понятное дело, никто и.никогда не видел. Бесследно пропали из Анапы и матросы-анархисты.

Елизавета была потрясена таким вероломством с их стороны, она считала себя ответственной за смерть этих двоих и решила сложить с себя полномочия, оставить неблагодарную работу. К тому же вскоре был убит Потапов, а без него относительное спокойствие, которое царило в Анапе, оказалось под угрозой. В конце апреля 1918 года Елизавета уехала в Москву, где присоединилась к эсерам, которые пытались бороться с большевиками. Полгода ей пришлось находиться на нелегальном положении, рисковать и конспирироваться.

Когда она вернулась в октябре, Анапа уже находилась во власти белогвардейцев. Ими командовал генерал Покровский, и эсеровские «игры» Елизаветы, ее почти дружбу с товарищем Потаповым ей мгновенно припомнили. Все это казалось почти что отъявленным большевизмом, поэтому Елизавету немедленно арестовали. Вообще-то она была недалека от того, чтобы угодить под расстрел, и вывернуться удалось только благодаря председателю Екатеринодарского военно-окружного суда. Звали его Даниил Ермолаевич Скобцов. В марте 1919 года суд приговорил ее всего лишь к двум неделям ареста на гауптвахте. Все эти две недели заключения председатель суда ее навещал.

Выйдя на свободу, Елизавета вышла за него замуж. Спустя год у них родилась дочь Надя, а еще спустя два года они всей семьей пустились странствовать тернистыми эмигрантскими путями.

Незадолго до отъезда Елизавета узнала о смерти Блока и страдала так, как может страдать только любящая женщина. Ей казалось, что, отняв у нее сначала любовь, а потом и жизнь обожаемого человека, Бог наказал ее чрезмерно строго.

Все оставалось позади: страсть, которая казалась вечной. Родина, которая казалась вечной. Прежняя жизнь, которая казалась…

Прощайте, берега. Нагружен мой корабльПлодами грешными оставленной земли.Без груза этого отплыть я не могла бТуда, где в вечности блуждают корабли.Всем, всем ветрам морским открытыныне снасти.Все бури соберу в тугие паруса.Путь корабля таков: от берега, где страсти,В бесстрастные Господни небеса…

Сначала мать Марию поместили в форт Роменвиль. Здесь было вполне сносно. Она могла даже писать домой: «Мы все четверо вместе. Я нахожусь в большом зале с 34 женщинами. Гуляем два раза в день, отдыхаем, у нас много свободного времени. Вы несчастнее нас…» Впрочем, она тут же добавила: «Надеюсь, это скоро кончится».

Вот именно. Относительно спокойный период заключения кончился. Лурмельских узников разъединили. Пьянова, отца Димитрия и Юру Скобцова отправили в лагерь Компьень.

21 августа Даниил Скобцов приехал в форт Роменвиль с передачей для матери Марии. Передачу не приняли. Именно в это мгновение из ворот форта выехали три машины, битком набитые женщинами. Увидев своего бывшего мужа, мать Мария, сидевшая между двумя католическими монахинями, замахала ему. Оказалось, женщин тоже везли в Компьень.

Здесь она в последний раз повидалась с сыном. Вечером, когда из лагеря выпускали кухонных работников, Юра проскользнул через проволочную отраду, которая отделяла женскую половину лагеря от мужской. Они всю ночь просидели рядышком в бараке, шепча друг другу слова ободрения и надежды. Юра ушел в отличном настроении: мать всегда имела на него очень сильное влияние. Ну а она, чудилось, отдала все силы сыну, всю бодрость: долго стояла перед окном и плакала навзрыд, глядя туда, где исчез в предрассветном тумане силуэт сына.

После этого Юра смог переправить на рю Лурмель письмо: «Мои любимые и самые дорогие! Вы уже, наверное, знаете, что я виделся с мусенькой в ночь ее отъезда в Германию, она была в замечательном состоянии духа и сказала мне, что мы должны верить в ее выносливость и вообще не волноваться за нее».

Юра и Федор Пьянов были последними прихожанами отца Димитрия Клепинина. Юру он, кстати, рукоположил в священники еще в Компьене. Вскоре они все трое были отправлены в Бухенвальд.

25 января 1944 года они увиделись в последний раз. Потом Федор Пьянов вспоминал: «Утро было холодное. Был мороз, была пронизывающая мгла, лагерь весь освещен пронизывающими прожекторами. У решетки по другую сторону стояли отец Димитрий и Юра, в полосатых халатах, таких же куртках и брюках, в парусиновых ботинках на деревянной подошве, на стриженных под нуль головах — легкие береты. Отец Димитрий был обрит. Они оба были здоровы. Наскоро сообщили, что едут с транспортом в Дору, за сорок километров от Бухенвальда. При прощании оба просили меня их благословить, что я сделал, и, в свою очередь, я их попросил меня благословить. Они скрылись в холодной мгле».