Волков Сергей Вадимович (1972, Ленинград) – поэт, автор книг стихов «На улице Бурцева» и «Дорога к февралю», публикаций в журналах и альманахах «Звезда» (СПб), «Нева» (СПб), «Паровозъ» (Москва), «Сибирские огни» (Новосибирск), «Веси» (Екатеринбург), «Город» (Тольятти), «Девятый Сфинкс» (Николаев) и др., член Союза российских писателей.

«На углу Таврической и детства…»

На углу Таврической и детства, На стене, закрашенной давно, Если хорошенько приглядеться, Надписи проступят всё равно. Поcтою, и вспомню, как дружили, И крутили первую любовь, Как, однажды, сам Егор Дружинин Мне рассёк мячом бейсбольным бровь, Бочку с квасом желтую, поэта Юрку, отошедшего от дел, Помню, помню, и не только это, Я и сам стихи писать хотел. И писал – с нажимом, и с напором, Жаль, что выходила ерунда, Но любовь к рефренам и повторам Приобрёл я раз и навсегда.

«Обрезали тополю ветви…»

Обрезали тополю ветви, И спиленный ствол оголён, И, живший с ним в тесном соседстве, Покинутым выглядит клён. А всё ж непонятно, откуда, Как буйного тополя дух, Как белая пена, как чудо, Доносится в комнату пух. На волосы, на одеяло — Волшебный, воздушный налёт, Как если бы небо упало, А снег всё идёт, и идёт. Как если б кто был здесь и вышел Не весь, кто любил горячо, Хорошую весточку свыше Тебе положил на плечо. И плещет как будто над ухом Всё тот же зелёный прибой, И не было праха, и пухом Летят тополя над тобой.

«А первою книгой был «Остров сокровищ»…»

А первою книгой был «Остров сокровищ», А первый товарищ – Кирилл Альперович, Впоследствии ставший врачом. А первой любви не взбираемся выше, За некую M. низвергался я с крыши, И землю таранил плечом. Всё лучшее было, ушли корабли все. Осталось учиться у доктора Ливси Пить ром да растить самосад. Набить бы им трубки, заныкаться в шлюпке, Но ласковый голос из кухни, из рубки Командует полный назад. Пиастры, пиастры, в таверне, в шалмане, Да, кстати, и не было женщин в романе, Поскольку сбивают с пути, — Поклажа, пропажа, беда экипажа, — И вовсе не М., а конечно же, Маша, Пропажа, заноза в груди!

«Просто мальчик, юнга с бригантины…»

Я с детства не любил овал! Я с детства угол рисовал! Павел Коган

Просто мальчик, юнга с бригантины, Молодое терпкое вино, Вас ни с кем не спутаешь, – один вы, Все за борт попрыгали давно. Это мы вокруг – всё те же рожи. Лица, лица, милые черты. На кого та девушка похожа? На кого похож сегодня ты? Мальчик Павел, вечная разведка, Песня в клочья, китель в решето: Почему так мало, и так редко, Рано, редко, чисто, как никто? С той высотки, сопки, с той вершины Из угла расходятся лучи. Никогда не вырастут большими, Взрослыми не станут трубачи. А углы всегда каким-то боком Задевают наши косяки, Светлый лучик, мальчик, Павел Коган, Острый угол, чистые стихи.

Шахматы по переписке

Сыграл незадолго до смерти Ладья g4 – и вот С блистательным ходом в конверте Почтовый плывёт пароход. Котлы наполняются паром, Волна за кормою бежит, А в спальне, разбитый ударом, Любитель Корнеев лежит. Лежит и не знает, что скоро Навеки в учебник войдёт — В развитье идей Филидора — Его неожиданный ход. Он умер, но там, в Ливерпуле, В свирепом табачном дыму, Три дня просидевший на стуле, Гроссмейстер сдаётся ему, И, дату в тетрадке пометив, На доску кладёт короля, На белые клеточки эти, На чёрные эти поля. Назад пароходик помчался, И в дверь постучал почтальон. Любитель Корнеев скончался, Но партию выиграл он.

«Сейчас и не зайдёшь-то с улицы…»

Сейчас и не зайдёшь-то с улицы Во двор, где по ночам гремел Кассетник наш, и Кира Суровцев В брэйк-дансе равных не имел. Он в тренировочных пространных, И в рваных кедах, как у нас, Зато ветровка – иностранная, Вся на липучках, первый класс! И с равнодушьем слишком деланным На Киру девочки глядят, А он волну пускает телом, А он садится на шпагат, Он крутит мельницы и ножницы, Земли не чуя под собой, Молчат девчонки, как заложницы, Его ветровки голубой, И я сквозь шум в глазища Танины, Пока совсем в них не упал, Кричу, что сам на рынке в Таллине Для Киры куртку покупал.

«Бывало, что стоишь, забыт и брошен…»

Бывало, что стоишь, забыт и брошен, Всё крутишь диск, и не отнять руки, И снегом перекрёсток запорошен, И в трубке только длинные гудки. В обледеневшей будке автомата В ладони мокрой тает горсть монет, Когда пропало всё, когда так надо, Но никого на свете дома нет. Я и теперь, как бедный тот подросток, С надеждой двухкопеечной в горсти, Метелью запорошен перекрёсток, И видит Бог, мне некуда идти.

Merry Christmas

Пусть волхвы колдуют, и царят Пусть цари, и тьма стоит в пещере, — Нынче все о Мери говорят, Только что и слышно, – Мери, Мери. И блестит снежок на волосах, И скрипит снежок под башмаками, В Ипсвиче двенадцать на часах, В Норвиче двенадцать, в Ноттингаме. Мери Кристмос – так назвал бы я Свой рассказ и подарил другому. Мери Кристмос – прачка и швея, Помогает Диккенсу по дому. А сегодня вымоталась вся — Целый день по городу кружила, И на стол поставила гуся, И колечко в пудинг положила. Уж она давно легла в постель, А вокруг всю ночь стучались в двери. Кто-нибудь, окликни нас в метель, Кто-нибудь, скажи нам, – Мери, Мери!

«Ты открой два письма, не одевшись ещё…»

Ты открой два письма, не одевшись ещё, — Я хочу до теней и до пудры Губ твоих незнакомых коснуться и щёк, Улыбнись, моё горькое утро. Ты ведь в среду в мои прилетаешь края, Не ко мне, ну и пусть, – только в среду, Чтоб не знать, как ты близко, из города я На два дня бесконечных уеду. Слишком долго робел и сходил я с ума, И сойдя, на судьбу положился, И читаешь ты строки второго письма, А на первое я не решился.

«Значит, и впрямь, никуда без поэзии…»

Значит, и впрямь, никуда без поэзии, Если на сцене, на самом краю, Старенький Зяма покойного Дезика Так и читает, как душу свою. Долго читает, набухло под веками, — Зямина дорого стоит слеза. Так и стоит, и смахнуть её некому, И описать невозможно глаза. Ноет осколок, доставшийся смолоду Дезику в руку, у Зямы в ноге. Это читает Давида Самойлова Зяма, Зиновий Ефимович Гердт. Это, не чуя земли под ногами, Так оживает старик в старике, Это читает по памяти «Гамлета» Гамлет, и воздух сжимает в руке.