Бери и помни

«Куда?» – подавал признаки жизни здравый смысл и подвигал Ваховскую на новый виток размышлений. «И правда, куда?» – соглашалась Дуся и с надеждой осматривала дачную хибару. «А зимой? Нельзя зимой», – вздыхала Евдокия и пыталась рассуждать дальше. «Так, может, размен? Хоть какую-нибудь квартирешку мне или комнатку…» При мыслях о размене Дусе становилось неловко: хорошая квартира, четырехкомнатная! Сколько лет прожили! И размен? Нет уж, как-то по-другому надо. А по-другому – это в дом престарелых… «К старикам?» – ехидно уточнял внутренний голос. «Нет!» – ужасалась Ваховская таким перспективам и в задумчивости вырывала вместо сорняка нужный росток. «Куда тогда?» – подначивал вредный голосок, и уничтожение здоровой поросли продолжалось. «Никуда! – с невиданной для себя дерзостью восклицала Дуся, а потом пугалась и смиренно объясняла невидимому собеседнику: – Ну некуда…»

За мучительным внутренним разговором Евдокия Петровна и не заметила, как наступил вечер – назойливо зазвенели в воздухе комары, в вишеннике защелкала птичка, от земли потянуло сыростью. Женщина окинула взором свое «ручное» царство-государство и собралась было домой. Но не успела сделать и шагу, как оказалась пригвождена к скамейке до боли знакомым девичьим криком:

– Ду-у-уся! – звала Элона. – Ты зде-е-есь?

От неожиданности Ваховская промолчала и не ответила.

– Ду-у-уся! – вновь позвала Лёка и вышла к калитке.

Увидев Евдокию сидящей на скамеечке, Элона стремительно бросилась к ней, не обращая внимания на комариные атаки, и встала на колени:

– Ду-у-усечка, – заворковала Лёка с особой, только ей присущей интонацией виноватой нежности. – Прости меня… Я не хотела… Я дура…. Прости, Ду-у-ся.

Евдокия, не веря своим глазам, смотрела на кудрявый затылок воспитанницы и не находила в себе сил, чтобы, как обычно, погладить девочку по голове и произнести: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Похоже, и сама Элона не рассчитывала на быстрое прощение, поэтому продолжала стоять на коленях и даже несколько раз поцеловала узловатые Дусины руки:

– Ну пожалуйста… – канючила Лёка. – Прости меня… Я виновата… Просто я разозлилась… Никому ты не мешаешь… Я наврала, чтобы тебя обидеть… Да мы вообще без тебя не сможем: ни я, ни мама, ни папа, ни Анжелка… Ну прости меня, пожалуйста, – заплакала Элона, мелко-мелко заморгав своими синющими глазами.

– Не плачь, – строго сказала ей Дуся и, подняв воспитанницу с колен, усадила ее рядом с собой. – «Кто старое помянет, тому глаз вон».

– Простила? – засветилась Лёка и вытерла глаза, мгновенно ставшие сухими-сухими.

– Давно по огородам-то рыщешь? – поинтересовалась Евдокия.

– Да уж часа два. Не меньше. Давно не была – дорогу забыла.

– И не боязно?

– Да я не одна. С Куприяновым. Иди сюда! – заорала Лёка в сторону калитки.

Из-за небрежных кустов давно отцветшей сирени на зов возлюбленной появился вчерашний молодой человек, только гораздо в менее презентабельном виде, чем во время выпускного.

– Здрасте, – смущенно поприветствовал усатую тетку, которая держала за руки его сокровище в виде редкого сочетания синих глаз и черных как смоль волос.

– Ну, здравствуй, коли не шутишь, – как-то по-мужски ответила ему Ваховская. – Проходи. Чего стоишь? Не кусаюсь…

– Ну, Ду-у-ся, – захихикала Лёка и похлопала рукой по скамейке, показывая Куприянову, куда садиться.

Юноша на подобное не решился и, не трогаясь с места, пробасил:

– Чего, может, помочь?

– Не надо, – отказалась Евдокия и пошла запирать домик, чтобы положить ключ на видное место – под крыльцо: бери, заходи, пользуйся. Впрочем, тогда в садах не воровали, в худшем случае – горсть малины, соблазнительно красневшей около забора, или свернувшийся крючком огурец, свалившийся во время транспортировки своих собратьев на кухонные столы.

* * *

Так же, не опасаясь дурных людей, Дуся могла оставить ключ от квартиры под ковриком у двери и вставить в косяк записку: «Ключ – внизу (направление стрелки указывало, где именно), обед – на плите». И что интересно: Бог миловал. Зря, что ли, Ваховская, выходя из дома, крестила дверь и бормотала только ей одной понятную молитву длиной в одно предложение. Что-то типа: «Береги, Господь, мой дом» или «Мир моему дому». Точный текст был неизвестен Селеверовым, весьма безалаберно относившимся к охране своего имущества. То ли барачная юность так проявляла свою власть над ними, то ли легкость, с которой они обрастали вещами, как только появилось место, куда их поставить. Страсти к мелкому накопительству больше всех оказались подвержены Римка и Элона, точная копия матери. Ни Олег Иванович, ни Лика, ни уж тем более Дуся ничем, кроме самого необходимого, сроду не интересовались. Просто у «самого необходимого» был свой образ. И если у Дуси в эту категорию входили хлопчатобумажные чулки, а у Анжелики – профессиональная готовальня, то у Селеверова – дополнительная жилплощадь, рассредоточенная в разных местах Заволжского района Ульска.

Как руководитель крупного идеологического подразделения, Олег Иванович умел видеть перспективы. А в перспективе обеих дочерей необходимо было выдать замуж. Причем выдать достойно: с ордером в руках, машиной и желательно дачей на отдаленных участках Ульской области.

Когда Селеверов размышлял о грядущих перспективах, его беспокоили два момента. Где взять все это в удвоенной комплектации? И как сделать это незаметным для глаз коммунистических соратников?

Как выяснилось, очень просто: во-первых, не торопиться, во-вторых, ничего не скреплять подписью «Селеверов». Олег Иванович так и делал, строго следя за тем, чтобы каждый год приносил ему только одно крупное приобретение, оформленное на почетного пенсионера и ветерана стратегического завода – Евдокию Петровну Ваховскую, которая ставила свою подпись, не задумываясь, в любом месте, куда укажет хозяйский перст. Сама о том не подозревая, Дуся превратилась в завидную невесту шестидесяти лет, которую бы возжелали достойные вдовцы и вечные пленники матримониальных интересов, узнай они о ее благосостоянии.

Но тем-то и дорога была Евдокия Олегу Ивановичу, что при взгляде на ее скроенные на мужской манер жакеты, гребенку в седых волосах, дремучие усы над верхней губой ни о чем подобном нельзя было и подумать. Чучело и чучело, прожившее всю жизнь в домработницах у Селеверовых.

Ни Римка, ни уж тем более девочки не догадывались о том, какие богатства принадлежат их бестолковой Дусе. И это тоже была часть плана, тщательно вынашиваемого Олегом Ивановичем. «Знают двое – знает свинья», – рассуждал Сам, видимо не считая Евдокию за человека.

– Молчи, – кратко требовал Селеверов, выкладывая перед ней очередную бумагу.

– Что это? – больше для проформы интересовалась Евдокия, но тут же сникала от хозяйских слов:

– Какая тебе разница? Подпиши – и все.

Доверяя Олегу Ивановичу как самой себе, Дуся послушно ставила закорючку и отдавала подписанный лист Хозяину. И только один раз Селеверов посадил напротив себя часто моргающую от старательности Евдокию и коротко объяснил:

– Это девкам все: чтоб и квартирка, и дачка, и, даст бог, какая-никакая машинешка. Все – на тебе. Ты женщина порядочная, будешь молчать, чтоб пересудов не было. А у нотариуса оформим завещание…

– Дак… – промямлила Ваховская, собираясь сказать что-то вроде того, что помирать еще и не думала, но Олег Иванович властно скомандовал:

– Собирайся, Евдокия. Паспорт возьми. Загогулину свою поставишь – и дело с концом.

Так и сделали. Толковый нотариус попался. Только спросил:

– Не хотите ли внести в свое завещание какие-нибудь изменения на предмет распоряжения имуществом?

– Хочу, – прокашляла Дуся, а Селеверов от неожиданности вытаращил глаза. – Если помру невзначай, то сберкнижки на предъявителя одну, значит, – Элоне, другую – Анжелике.