Берлин-Александерплац

Ну, что вы скажете? Настоящие ботфорты! В них сразу трое могут поместиться. Ну-ка, всуньте сюда ваши ножки.

Она не заставила себя просить, всунула ноги в башмаки — хохочет, заливается, чистенько так одета, в черном манто с меховой отделкой, и сама хорошенькая, просто загляденье, так бы вот и съел ее. Олух этот Рейнхольд, право слово, от такой-то ягодки отказываться, и откуда он вечно таких красоток выкапывает? Стоит она, как кот в сапогах, а Франц думает: все, как и в прошлый раз; выходит дело, абонемент у него на баб, как все равно на ежемесячный журнал! Скинул он туфлю, сунул вслед за Цилли ногу в башмак, та визжать, но его нога все-таки влезла; хотела она убежать, да не тут-то было, так и запрыгали вместе, в одном ботинке. Допрыгали до стола, тут Франц другой ногой во второй ботинок. Того и гляди оба полетят на пол. Так и вышло… Визг, возня… Барышня, отвернитесь, пожалуйста — пусть их веселятся вдвоем, сейчас перерыв по делам кассы взаимопомощи, зайдите немного позже — от 5 до 7 часов вечера…

— Послушай, Франц, ведь меня Рейнхольд ждет. Ты ему ничего не скажешь? Пожалуйста, не говори, я тебя очень прошу.

— С какой же стати, кисанька?

А вечером он принял ее с рук на руки, маленькую плаксу, со всем приданым. Весь вечер они вдвоем на все лады честили Рейнхольда. Цилли — мировая девчонка, и гардероб у нее хороший. Манто почти новое, и туфельки бальные. И все сразу привезла с собой. Черт возьми, неужели все это Рейнхольд ей подарил, в рассрочку, должно быть, покупает.

* * *

С тех пор Франц стал смотреть на Рейнхольда с восхищением. Вот орел! Но работу он Францу задал нелегкую, и уже с тревогой подумывал Франц о конце месяца когда великий молчальник Рейнхольд наверняка снова заговорит. И вот в один прекрасный вечер входит Франц в метро на Александерплац против Ландебергерштрассе, вдруг откуда ни возьмись Рейнхольд — спрашивает, что Франц собирается делать вечером. Что это он? Ведь месяца еще не прошло, в чем дело? К тому же Франца ждет Цилли, но пойти куда-нибудь с Рейнхольдом — с полным нашим удовольствием. И вот они не спеша пошли пешком — как бы вы думали, куда? — вниз по Александерштрассе на Принценштрассе. Франц пристал к Рейнхольду: куда, мол, путь держим? К Вальтерхену, пропустить по одной? Выпытал наконец. В приют Армии Спасения на Дрезденерштрассе! Захотелось ему проповедь послушать. Вот те на! Всегда он так, с заскоками парень! Словом, в тот вечер Франц Биберкопф впервые побывал у солдат Армии Спасения. Чудно было — Франц смотрел и диву давался.

А в половине десятого, когда начали призывать к покаянию в грехах, Рейнхольда словно муха какая укусила — вскочил и вон из зала; бежит, будто за ним гонятся. Да что это с ним? Догнал его Франц на лестнице. Тот ругается на чем свет стоит.

— Смотри в оба, — говорит, — они здесь тебя так обработают, что небо с овчинку покажется. Будешь делать, что скажут, и не пикнешь.

— Это я-то? Шалишь, брат, со мной этот номер не пройдет.

Но Рейнхольд продолжал в том же духе и на улице, и в пивной на Принценштрассе; все остановиться не мог, и тут-то он проболтался.

— Хочу покончить с бабами, Франц, не могу я больше.

Вот номер!

— А я-то жду не дождусь, когда ты следующую мне пришлешь.

— По-твоему, я только мечтаю, как бы тебе через неделю Труду-блондинку сбыть? Нет, так дело не пойдет…

— За мной, Рейнхольд, задержки не будет! На меня ты можешь положиться! По мне, пускай хоть еще десяток девчонок явится, мы их всех пристроим.

— Оставь меня в покое с этими бабами, Франц. Не хочу больше, понял?

Пойди-ка пойми его! Что он раскипятился?

— Коли тебе баба надоела, то и брось ее. Проще простого! Отшить их всегда можно. Последнюю, что сейчас у тебя, я еще возьму, а потом — шабаш!

Ясно как дважды два — четыре! Чего он глаза пялит? Ишь уставился! Если хочет, может оставить себе последнюю. Я не против. Вот чудак человек! Побрел теперь к стойке за кофе с лимонадом! Водки не пьет, хмелеет быстро, с катушек валится, а туда же, с бабами путаться.

Некоторое время Рейнхольд упорно молчал, но затем, выдув три чашки своей бурды, снова развязал язык.

«Едва ли кто-нибудь решится оспаривать высокую питательность такого продукта, как молоко. Оно полезно детям, особенно грудным младенцам, а также и больным, для повышения общего тонуса, особенно в сочетании с другими высококалорийными продуктами. Диетическим продуктом, к сожалению, не оцененным по достоинству, можно считать и баранину. Это признано всеми медицинскими авторитетами».

Молоко так молоко. Но, разумеется, реклама не должна принимать уродливые формы.

Что до меня, — думает Франц, — то я за пиво, что может быть лучше свежего бочкового пива?

Рейнхольд вскинул на Франца глаза — совсем раскис парень, того и гляди слезу пустит.

— В приюте Армии Спасения я был уже два раза, Франц. Говорил я там с одним, пообещал ему встать на путь праведный, держался, пока сил хватало, а потом — опять!

— Да в чем дело-то?

— Ты же знаешь, как быстро мне любая баба надоедает. Какой-нибудь месяц, и кончен бал! Почему, я и сам не знаю. Просто с души воротит. А до этого с ума по ней сходил — поглядел бы ты на меня, хоть в желтый дом сажай. А потом ни черта, с глаз долой, не могу я видеть ее, не могу, приплатил бы, только чтоб ее не видеть.

Удивляется Франц:

— Может, ты и впрямь ненормальный? Погоди-ка…

— Так вот, пошел я как-то в Армию Спасения, все им рассказал, а потом с одним там помолился.

Франц глаза выпучил.

— Что? Молился?

— А что ж делать, когда так погано на душе? Черт возьми! Ну и парень! Видали такого?

— И действительно, помогло, месяца на полтора, на два, мысли какие-то другие появились, взял себя в руки — как будто и полегчало.

— Послушай, Рейнхольд, сходил бы ты в клинику, на прием. А то, пожалуй, не следовало тебе сейчас смываться оттуда, из зала? Прошел бы вперед да покаялся. Меня, что ли, постеснялся?

— Нет, нет, я больше не хочу. Больше уж не поможет, и ерунда, чушь все это. И чего мне вперед лезть и молиться, я же ни в бога, ни в черта не верю.

— Это я понимаю. Раз ты не веришь, то оно не поможет. — Франц задумчиво посмотрел на своего приятеля, мрачно уставившегося в пустую чашку. — Чем бы тебе помочь — ума не приложу. Надо обмозговать это дело. Надо бы тебе вкус отбить от баб, да как?

— Вот, например, сейчас меня прямо тошнит от Труды-блондинки. А ведь и пары дней не пройдет, появится на горизонте какая-нибудь Нелли или Густа, или как ее там будут звать; посмотришь тогда на Рейнхольда, как спичка вспыхну! Одно в голове: «Уж эта должна быть моя! Любой ценой!»

— Что ж тебе в них так уж нравится?

— Ты хочешь сказать, чем они меня прельщают? Как тебе объяснить? Ничем особенно. В том-то и штука. Одна, скажем, подстрижена «под мальчика», другая веселая, пошутить любит… Почему они мне нравятся, я и сам никогда не знаю, Франц. Да баба и сама удивляется, когда я вдруг так на нее распалюсь и бросаюсь, как бык на красную тряпку. Спроси любую — хоть Цилли. Ничего не могу с собой поделать, хоть плачь.

Франц смотрит на Рейнхольда во все глаза.