Берлин-Александерплац
Шрифт:
Есть жнец, Смертью зовется он, властью от бога большой наделен. Сегодня свой серп он точит, приготовить для жатвы хочет. Скоро работать он станет, всех нас серном достанет.
Странный парень! Франц улыбается. А Рейнхольд и не думает улыбаться.
Есть жнец, Смертью зовется он, властью от бога большой наделен. Скоро работать он станет…
И Франц думает: надо, братец, за тебя взяться как следует. Придется тебя разок проучить, чтобы нос не задирал. А вслух говорит:
— Ладно, придумаем что-нибудь, Рейнхольд. Сегодня же расспрошу Цилли.
— Цилли, погоди на колени садиться. И не бей меня с места в карьер. Ведь ты моя кисанька. Ну-ка, угадай, с кем я только что виделся?
— И знать не желаю.
— Цыпочка моя, пупсик, ну, угадай, ну? С Рейнхольд ом!
Тут Цилли начинает злиться. Почему бы это?
— С Рейнхольдом? Вот как? Что же он рассказывал?
— Да много чего.
— Вот как? А ты и уши развесил, веришь всему?
— Да нет же, нет, детка.
— Ладно, тогда я ухожу. Ждешь его здесь битых три часа, а он шляется черт знает где, да еще мне об этом рассказывать собирается!
Какая муха ее укусила?
— Да нет же. Это ты, детка, должна мне кое-что рассказать!
— О чем? Ничего не понимаю!
И поехала, и поехала. Цилли, эта маленькая чернушка, вошла в раж, временами у нее от злости даже дух захватывало. А Франц ее знай тискает и целует, уж больно хороша она в гневе — раскраснелась вся, пылает, этакая птичка с яркими перышками, а как начала вспоминать все по порядку, еще и расплакалась.
— Так вот, Рейнхольд этот, он женщине не друг, не любовник и не кот даже. Вообще он не мужчина, а сволочь! Прыгает воробышком по улице, чирик-чирик — то одну клюнет, то другую. О чем могут кой-что порассказать тебе десятки женщин. Уж не думаешь ты, что я была у него первая или даже восьмая? Куда там — сотая, может быть. Да он и сам счет потерял! Сколько у него перебывало. А что он с ними вытворял, Франц, выдай этого бандита, донеси на него — я уж тебя отблагодарю… Да что я, у меня и не осталось ничего, тебе за него и в сыскном заплатят! Посмотришь на него со стороны, как он сидит задумавшись и тянет свой цикорий, бурду эту самую — нипочем не догадаешься, что это за тип. А он посидит, посидит, да вдруг и привяжется к какой-нибудь девчонке.
— Это он все рассказывал!
— Сначала думаешь: что, мол, этому парню надо? Шел бы лучше в ночлежку, проспался бы как следует. А он не отстает, и оказывается, что кавалер он хоть куда, умеет пыль в глаза пустить. Поверишь ли, Франц, его тогда и узнать нельзя! Просто диву даешься: что это с ним сделалось, омолодился по Штейнаху, что ли? А он и так, и сяк, и разговоры, и танцы…
— Что? Рейнхольд танцует?
— А ты думал? Где ж мы познакомились с ним? На танцульке, на Шоссештрассе.
— Ишь ты какой резвый!
— Он любую окрутит, Франц, будь покоен, что замужнюю, что девицу, уж он не отстанет, пока не добьется своего.
— Ай да молодчик!
Франц хохотал до слез. Не сули мне верность, клятв я не хочу, знаю, всех нас тянет к новому лучу. Сердцу пылкому невыносим покой, сердце вечно ищет радости живой… Не сули мне верность, друг мой дорогой, дух мой юный ветрен так же, как и твой.
— Смешно тебе? Может,
ты и сам такой?— Да нет же, Цилликен, парень-то больно чудной. Теперь вот опять скулит, что не может оставить баб. «Нет, я не в силах оставить тебя…» — Франц снял куртку. — Сейчас у него Труда-блондинка, как ты думаешь, не забрать ли мне ее от него?
Боже мой, что тут за визг поднялся! Ох, до чего ж эти бабы визжать умеют! Цилли рычит, как тигра лютая. Вырвала у Франца из рук куртку и шварк ее на пол. Позвольте, он куртку-то не на тряпки купил, этак и совсем изорвать ее можно, с Цилли станется.
— Да ты что, Франц, белены объелся? Что это у тебя с Трудой, ну-ка, повтори!
Вот тигра лютая! Если она так кричать будет, соседи, чего доброго, подумают, что ее режут, и вызовут полицию. Спокойней, Франц, спокойней!
— Поаккуратней с одеждой, слышишь, Цилли! Вещь денег стоит, а по нынешним временам ее не так легко и достать. Давай-ка сюда куртку. Чего ты шумишь, что, я тебя кусаю?
— Ты чересчур уж наивен, Франц.
— Ладно, пусть так, но как же быть — Рейнхольд мне друг, и сейчас он в пиковом положении, вон даже на Дрезденерштрассе в ночлежку Армии Спасения поплелся, представь себе, каяться хочет. Надо же ему пособить. Друг он мне или не друг? Так как же: забрать у него Труду или нет?
— А я?
С тобой вдвоем мы б рыбку поудили…
— Вот об этом и надо нам поговорить, давай обмозгуем, как нам это устроить. А где, собственно говоря, мои ботинки? Вот, полюбуйся на них.
— Оставь меня в покое.
— Да ты только погляди на них, Цилли. Дело в том, что я их, понимаешь, получил от него. А помнишь, ты принесла мне меховой воротник? Верно? Ну, а до того другая принесла мне от него эти вот чеботы.
Так и скажем прямо — чего стесняться, лучше в открытую!
Цилли опустилась на табуретку, посмотрела на Франца. А потом как заплачет; так ничего и не сказала в ответ. А Франц свое:
— Вот какое дело. Уж такой он человек. Ну, я ему и помог. Друг ведь он мне. И не хочу тебя обманывать.
Ух как посмотрела! Ишь как разъярилась!
— Подлец ты, сволочь! Знаешь, уж Рейнхольд прохвост, а ты еще хуже… хуже самого распоследнего кота.
— Это ты зря, я не кот.
— Будь я мужчина…
— Ладно, ладно, слава богу, что ты не мужчина. Но только не стоит тебе, Цилликен, расстраиваться. Я тебе рассказал все как было. Что было, то прошло. А пока ты тут слушала, я подумал, что дальше делать. Труду я у него не возьму, а ты останешься здесь.
Франц встал, швырнул ботинки за шкаф. Дело не подходящее, я — пасс, Рейнхольд только зря людей губит, так не пойдет. Тут надо что-то предпринять.
— Цилли, сегодня ты останешься здесь, а завтра утром, когда Рейнхольда не будет дома, ты сходишь к его Труде и поговоришь с ней. Я ей пособлю, пусть не сомневается. И вот еще что, скажи ей, чтоб она зашла сюда, поговорим все втроем.
На следующий день Труда-блондинка пришла к Францу и Цилли, сидит бледная такая, грустная. Цилли ей без обиняков сказала, что Рейнхольд, верно, ее обижает и не заботится о ней. Так и есть! Труда в слезы — никак не может понять, что им от нее нужно; тут Франц и говорит: