Берлин – Москва. Пешее путешествие

Он уже достаточно долго обмакивал веник из полыни в чан с водой, затем вынул его и начал хлестать меня. Я еще не упоминал о полыни: ее было в избытке на квартире Олега, где она висела, связанная пучками, теперь настало ее время. Он хлестал меня с головы до ног, затем скомандовал лечь на спину, и снова прошелся веником от головы до ступней. Он хлестал сильно, но не больно, только веник растрепался, и через некоторое время я был весь облеплен раскромсанными стеблями и листьями. Полынь на коже, на волосах, между пальцев ног, на зубах, под ногтями, в глазах, в каждой морщине. Остаток воды в чане Олег дал мне выпить. Теперь я насквозь был пропитан полынью.

Гостиница «Беларусь»

От Аркадия я переехал в гостиницу «Беларусь». Бетонная коробка на холме, главенствующем над городом, где было полно русских и западных корреспондентов. Спустя всего день я затосковал о горьком шоколаде и соленой воде, моем обычном дорожном рационе, об уединении моих неуютных пристанищ, когда по вечерам я сидел один в пустой колхозной столовой и передо мной стояла десертная тарелочка с киевской котлетой и картофелем, а неподалеку шумела русская свадьба. Лишь в последний мой вечер в Минске гостиница почти опустела: рой репортеров покинул ее. Я лежал на кровати и слушал дождь, ливший весь день и всю ночь, и думал о пути, который мне предстоял. Сколько дней я находился в Минске? Слишком долго. Я поднялся, надел дождевик и вышел в город.

Дождь лил ручьями, но чем ближе я подходил к проспекту, тем чаще по дороге встречались возбужденно спорящие люди. Развернув дождевик до щиколоток, я набросил капюшон и последовал за толпой. Избирательные участки закрылись, оппозиция собиралась теперь на городских площадях – они все еще верили в победу. Я оглянулся в поисках «краповых беретов», но увидел лишь наблюдателей ЕС и съемочные группы. Подразделение, про которое я точно знал, что оно было в боевой готовности, определенно скрывалось где-то поблизости. Этим вечером я не увидел ни одного наряда милиции, но о ее присутствии можно было догадаться по дрожанию рук и голосов. Пожилые люди, которым нечего было терять, ходили с изготовленными вручную плакатами, как гротескные старики, которые болтают об НЛО и Страшном суде на пешеходных улицах западных городов, но эти держали в руках петиции о своих пропавших сыновьях.

Напряжение передавалось другим. Тяжелее всего приходилось молодому американскому телерепортеру. Он напоминал мне мормона-миссионера из тех, что появлялись в Берлине: темно-синий костюм из супермаркета, полосатый галстук, сильные крестьянские руки и все время с напарником. Но этот стоял один. Он был воплощенным страданием и вызывал у меня жалость. Ему нужно было сказать в камеру два коротких предложения, он делал десять, двадцать дублей, и у него ничего не получалось. Он брал себя в руки, пытался снова, он тренировался. Он делал упражнения для снятия стресса. Руки на затылок, голову назад, сделать наклон, руки в стороны. Он дрожал. Он почти выл от бешенства, страха и стыда. Я отвернулся и пошел дальше.

Незнакомец попросил у меня сигарету и тут же забыл о своей просьбе.

– Что мы за нация?

Смеясь и качая головой, счастливый от несчастья, он показал на свистящую и скандирующую толпу и ответил сам:

– Никакая.

Он подставил лицо струям дождя.

– Из Берлина, так, ясно. Вы, немцы, молодцы. Вы – нация.

Он снова засмеялся своим приподнятым печальным смехом, затем вспомнил о своей просьбе.

– Вы курите?

– Нет.

– Я тоже не курю. Но сегодня хочу курить.

Собрания под дождем всегда безнадежны, а тут еще погасли те немногие источники света, которые принесла с собой оппозиция, – ораторы то и дело срывали голос, а громкоговоритель постоянно ломался. Толпа, закоченев от дождя и напряжения, согревала себя своим собственным криком. «Беларусь – свобода! Беларусь – свобода!» Это помогало, становилось лучше, физически лучше, каждый присоединял свою маленькую личную дрожь и свой маленький презренный страх к огромному хору, слова воспламеняли, возносили, влажные от дождя лица начинали сиять, изумленные мощью своих тысячекратно усиленных голосов: недоверчиво, с надеждой, с радостью.

Началось ликование, послышался смех, некогда запечатленный классиками революционной фотографии, где радость всегда выглядит такой свободной, именно благодаря самой этой только что обретенной свободе.

Дождь прекратился, и я пошел по ночному городу. Я услышал звуки аккордеона. На автобусной остановке сидел человек и играл мелодии неизвестных мне песен, то изумительно нежно, то снова яростно. Вокруг стояли люди и слушали. Под конец он заиграл удивительно тихо и размеренно, мне пришлось протиснуться вперед, чтобы услышать его. В ночном Минске было не так много оживленных мест, сегодня ночью таким местом была эта остановка, много минчан ожидали троллейбус и обсуждали последние события.

Я вернулся в гостиницу. С проститутками здесь все обстояло очень просто. Они сидели группой слева, в сумеречном холле, и едва я поднялся в комнату, как раздался звонок, и какая-то Наташа предложила навестить меня. Она беспокоила меня только потому, что я не обратил внимания на ее написанную от руки и аккуратно при помощи линейки оторванную от клетчатого листа записку, которая лежала на телефонном столике, и не набрал ее номер, а также не позвонил ее подруге Нине из другой записки, написанной таким же детским школьным почерком. Так было всегда, независимо от того, когда я возвращался домой.

Я поднялся на двадцать второй этаж в верхний бар. Здесь три девицы всеми доступными им средствами вербовали клиентов: танцевали перед каждым, оголялись и демонстрировали то, что имели. Но ничто не помогало. Революционные ночи плохо сказываются на бизнесе. Даже залитые дождем. Даже проигранные. Я спустился в нижний бар. Его хозяин вчера вечером ударом кулака уложил на пол одного из посетителей – тот этого заслуживал. Сегодня огромный толстый Михаил проводил здесь вечер со своими нервными друзьями в черных кожаных куртках. Он то и дело окидывал взглядом зал, и только когда он поднялся с места, я увидел, насколько он на самом деле огромен. Богатырь. Он подошел к бару, пожал мне руку, мы посмотрели друг другу в глаза.

– Я сразу все понял.

Он все еще тряс мне руку.

– Я сразу понял, что ты солдат.

Я кивнул, он кивнул в ответ и опять вернулся к друзьям.

Ночь была беспокойной, я слышал шум и ворочался в постели. Это напоминало вечер накануне перехода через Одер и дни, проведенные в Белостоке, только с каждым разом все становилось серьезнее. Утром начиналась последняя треть пути, и то, что лежало по ту сторону Минска, находилось за пределами моего воображения. До сих пор я имел некоторое представление о дороге, и на крайний случай были припасены один-два адреса. Теперь с этим было покончено. Вновь и вновь подолгу звонил телефон, я накрыл голову подушкой, но это было бесполезно, так как вскоре раздался стук в дверь. Наташа была весьма настойчивой.

Дринк водка!

Я пошел дальше. Минск, наконец, остался позади. И наконец, на дорожных указателях появилось слово «Москва» – семьсот километров с небольшим, от одного указателя до другого был день или два пути. Первое время я избегал трассу М1 и шел по старому шоссе через деревни.

Я выглядел теперь совсем как русский. Последнее, что я сделал в Минске, – сходил в парикмахерскую. Мне нравилось это слово – парикмахерская. Из многочисленный заимствований, сделанных русским языком из моего родного, оно было моим самым любимым. Оно умело скрывается и так просто отгадывается. Peru"ckenmacher – разве можно угадать это немецкое слово, заметив где-нибудь на стене невыносимо длинную надпись на кириллице? Стрелка под вывеской указывала в подворотню, я последовал в заданном направлении и увидел сидящую на стуле рослую блондинку, красившую ногти.