Берлинское кольцо

Бежать! Бежать… В ту минуту сердце требовало стремительного броска. За ним шли. Не мог Дитрих не заметить унтерштурмфюрера, выходившего из кабинета. Не могли не заметить бесчисленные наблюдатели в коридорах. Все видели, все понимали, значит, пошли следом.

И вдруг он догадался — проверяют. Его проверяют на разоблачение связного. Не существовало тогда слова, хоть и очень важного. Даже для Дитриха не существовало. Был вопрос, который с таким упорством повторял потом штурмбанфюрер: кому несет тайну Исламбек, кто послал его в дом президента Туркестанского национального комитета? «Милый Исламбек, не для себя же, не для домашней коллекции, в конце концов, вы добывали документ, рискуя жизнью!»

А возможно, все-таки существовало одновременно и очень важное слово, независимо от того, думал о нем или не думал Дитрих.

Нет, не бежать, не торопиться, а спокойно вышагивать по парку. Любоваться погодой. А, черт! Он забыл проститься с хозяевами и гостями. Как глупо получилось: ушел, не пожав руки Ольшеру, с которым почти весь вечер разговаривал. Грубо сработано. Они, правда, тоже не лучше провели свою операцию, но нужно ли повторять чужие ошибки. Может, вернуться, кивнуть хотя бы снизу, с лестницы, Ольшеру. Небось он стоит на площадке и ждет.

— Доброй ночи, господин гауптштурмфюрер! — сказать спокойно и даже улыбнуться. Помахать рукой…

И вот когда в разгоряченной голове Саида мелькнула эта шальная мысль, сзади раздался выстрел. Неожиданный теперь. И не нужный.

Бежать! Опять то же желание. Кинуться в темноту, исчезнуть Запетлять между деревьями, защитить себя стволами. Он понял, что его убивают. Убивает Дитрих. Когда-то Берг сказал: «Штурмбанфюрер никого не берет живым. Живые ему не нужны!»

Лучше остановиться. На песчаной дорожке, на виду. Ночь такая светлая, он будет хорошо виден даже издали. Остановиться и дать понять, что отдает себя добровольно: «Не стреляйте!»

Вторая пуля взвизгнула где-то рядом. Нет, Дитрих все равно убьет его. Живые не нужны — ясный до жути вывод.

Все-таки лучше бежать. Какое-то действие, борьба за жизнь… И парк впереди темный, манящий, обещающий спасение. Еще минуту или даже час можно жить, дышать…

Но он не побежал. Он не успел броситься за деревья.

Ораниенбург! Самое главное… Почему самое главное и для кого самое главное? Для Исламбека оно ничего не значит, это слово. Просто слово, как тысячи других. Может быть, для Берга — он назвал его в ту ночь и объяснил, что надо запомнить.

Первые секунды после укола в глазах подследственного стоял туман. Они поблекли и, кажется, застекленели. Но только первые секунды. Затем взгляд стал постепенно яснеть и уловилась мысль — живая мысль. Ее подстерегал Дитрих, подстерегал как ловчий и тотчас накинул силок.

— Куда вы шли?

Для Саида голос штурмбанфюрера прозвучал тихо, откуда-то из глубины выплыл неясным звуком, едва коснулся слуха и померк. Осталось лишь короткое: «Куда?»

Нелепый вопрос. Ненужный. Есть что-то главное, самое главное, сказанное Бергом, Почему не спрашивает об этом главном Дитрих. Пусть потребует, и Саид, возможно, вспомнит. Заставит себя вспомнить.

Стук пальцев по столу. Их тоже слышит Саид: четкие, глухие удары.

— Куда?

В четыре часа прозвучал этот вопрос. И уже не смолкал больше в течение многих дней. Ответ был дан тогда же, в первую ночь, тяжелую и невероятно долгую. Длилась она долго не только потому, что время, предназначенное для ранней весны, растягивало эту половину суток, но и потому, что задрапированные наглухо окна не впускали уже родившееся утро в дитриховский кабинет — здесь была ночь, всегда ночь.

— Я шел домой… на Шонгаузераллей…

— Сегодня шли на Шонгаузераллей… Могу поверить. И даже верю, — наблюдая со стороны за борьбой Саида с забытьем, произнес спокойно Дитрих. Врач Фиттингоф стоял тут же, готовый в любую минуту прийти на помощь раненому с новой дозой возбуждающих средств. — А завтра? Куда вы пошли бы завтра? Впрочем, завтра было бы поздно. И вы догадываетесь, почему.

Этого не знал Саид. В документе, который оказался у него, стояла, видимо, какая-то дата, определенная, имеющая значение, но он не знал, не мог знать ее: ведь пакет попал ему в руки запечатанным, и таким же запечатанным его отобрали при аресте.

— Нет, не догадываюсь.

Ответ устраивал Дитриха. Затевая всю эту провокацию с похищением бумаг из сейфа, он побаивался предупреждающего шага противника, а что, если копия была снята до того, как Надие Аминова сожгла документ, если все это лишь маскировка, попытка ввести в заблуждение гестапо. Исламбек не знает даты, следовательно, бумага не побывала еще в чужих руках. Успокаивающая деталь.

— Допустим, — согласился Дитрих. — Но пойти все же вы должны были… Так куда же?

— Никуда.

Штурмбанфюрер не любил, когда подследственные прикидывались дурачками — это унижало его. Он сразу же пресекал всякую попытку уйти от ответа примитивными способами.

— Вы поняли мой вопрос?!

— Конечно… И все же повторяю — мне не надо было никуда идти.

Минуту назад штурмбанфюрер намеревался грохнуть кулаком по столу — удар мог бы отлично подействовать на арестованного. Всегда действовал отлично. Но на этот раз Дитрих не опустил руку, вообще не сдвинул ее с места. Ему не нужны были угрозы. Он сделал открытие. И настолько интересное, что заторопился объявить его.

— Вы не должны были никуда ходить. Даже больше, вам незачем ходить.

— Незачем… — подтвердил Исламбек и откинулся на спинку стула. Бодрящая волна схлынула, и он снова почувствовал дурманящую слабость.

— Фиттингоф! — крикнул Дитрих. Испуганно крикнул, словно боялся, что врач не успеет удержать жизнь в теле арестованного. Крик выдал нервозность Дитриха, надобности в понукании не было — врач сам заметил предобморочное состояние Исламбека и бросился к нему со шприцем.

Это было больно чувствовать, как в усталое донельзя тело вгоняют огромную иглу с широким просторным жалом. Боль продолжалась, пока густая золотистая жидкость расходилась по жилам, пока шла внутри борьба между покоем и движением. Движением мысли, чувств. Из тишины, из бесконечности, из какой-то вязкой глубины слышится снова голос Дитриха.

— Вам не нужно никуда ходить.

Он утверждает и одновременно спрашивает. Низкий, жесткий, такой же неприятный, как уколы шприца, голос штурмбанфюрера. От него больно — все, что тревожит, наносит боль, — поэтому Исламбек собирает силы, те самые силы, которые дал ему Фиттингоф, и отвечает, стараясь избавиться от нависшего над ним звука.

— Меня найдут.

Только короткое мгновение стояла облегчающая тишина, и снова боль.

— Кто?

Скорее избавиться от Дитриха:

— Не знаю.