Бернард Шоу

Шекспировские пьесы Шоу любил, «искренне любил» — главным образом за их поэтичность. Но никто не запомнил его похвалы Шекспиру, а запомнили только вот такие шовианские перлы:

«Я давно уже не праздную свой день рождения и не могу взять в толк, зачем мне нужно отмечать день рождения Шекспира. Разочарование ожидает всякого, кто решит, что я хоть чем-нибудь выделяю 23 апреля перед 23 октября».

Кто поумнее, тот, между прочим, наверняка согласится с шовианской оценкой юмора Оселка [72] . «Такой юмор мы прощаем только Шекспиру. Даже эскимос потребовал бы назад свои денежки, когда бы эдакой стряпней угостил его современный автор».

72

Оселок — шут из пьесы Шекспира «Как вам это понравится».

Да, люди помнят только шовианское брюзжанье: «После Гомера я из знаменитых писателей так же презираю не какого-нибудь сэра Вальтера Скотта, нет, а Шекспира, — стоит мне сравнить его мысли со своими. Он раздражает меня иногда до такой степени, что я бы с великим удовольствием раскопал его и забросал камнями: в столь чувствительной форме только ведь и поймут оскорбление и он и его поклонники».

«Цимбелин» в постановке Ирвинга был принят Шоу в штыки, что отчасти поясняют изложенные выше события. Он и вообще не любил «Цимбелина», а тут еще его взбесили неумеренные восторги, расточаемые теми, кто причислял себя к поклонникам Шекспира, хотя и сам автор не узнал бы своего творения в переделке Ирвинга. Распалили Шоу и поношения критиков в адрес Ибсена — уж эти-то должны голову на плечах иметь!

Генри Ирвинг обладал сардоническим чувством юмора. Он разнюхал, что в статье Шоу будут одна-две фразы, после которых критику доставит мало удовольствия свидание с актером, и пригласил Шоу зайти в «Лицеум» и переговорить об «Избраннике судьбы» в то самое утро, когда должна была появиться рецензия. «Я увижу его, когда субботняя рецензия прочно завязнет у него в печенке: он уже в пять утра кинется ее читать», — писал Шоу Эллен. И все-таки Ирвинг был в более выигрышном положении, чем его гость: вложивший меч в ножны всегда чувствует к врагу некоторое снисхождение. И не раз во время этой беседы вспоминались ему, верно, куски из рецензии Шоу: «В подлинной республике искусств сэр Генри Ирвинг угодил бы на плаху за свои сценические проделки. Ладно бы он резал пьесы: он их потрошит… Ни разу в жизни он не понял и не воплотил характера, как тот был задуман автором, — всегда и всюду он хочет жить своим умом».

В свою защиту Шоу мог привлечь набранное черным по белому заявление, что в исполнении Ирвинга Якимо вышел гораздо лучше, чем у Шекспира. По существу, это сглаживало то невыгодное положение, в которое его поставил Ирвинг.

Аудиенция прошла гладко, и Эллен Терри даже подумала, что Ирвинг нагнал на Шоу благоговейного страху. Она совсем уже подошла к двери кабинета, хотела войти, но услышала голос Шоу и «что было сил припустилась домой. Как же я смеялась — ведь не смогла войти! Я вдруг отчетливо поняла, что в этой комической ситуации не сумею управлять своими чувствами. Увидев Вас, кинусь вам на шею. А не то — потеряюсь и заробею. Один бог знает, что я могла бы натворить. Г. И. [73] , конечно, так ничего бы и не понял».

73

Генри Ирвинг.

Год спустя она снова вернулась к этому эпизоду: «Интересно, какой у Вас голос? Он звучал так слабо в тот день, когда я подслушивала в «Лицеуме» у двери кабинета».

Шоу признавался ей, что любит Ирвинга, но считает его самым глупым человеком из всех, кого знал на своем веку: «Никаких мозгов — только характер и темперамент. Удивительно, но пользы от мозгов почти нет. У меня, например, отменные мозги, но не они доставили мне уйму знаний, а очень глупая дама, однажды меня полюбившая».

Спустя некоторое время после этого письма Эллен поглядела через глазок на занавесе в зал «Лицеума» и впервые увидела Шоу: «Наконец-то я Вас увидела! Ай да молодец!.. И какой душка!.. Вы выглядите ужасно деликатным человеком». Возможно, это зрелище и побудило ее особенно сильно желать, чтобы Ирвинг поставил пьесу Шоу. Как бы там ни было, она вырвала у Ирвинга новый разговор на эту тему. Заместитель Ирвинга Брэм Стокер написал Шоу, что точной даты пока нет, но он уже может брать деньги под гонорарные отчисления — когда захочет.

Шоу волновали не гонорары, а свобода пера, и он отверг очередную попытку купить его. В конце 1896 года его перо позволило себе такие вольности, что Ирвинг волей-неволей оскорбился. Критикуя его трактовку «Ричарда III», Шоу заявлял, что «Ирвинг, по моему мнению, не вполне управляет самим собою, своими натянутыми нервами. До странных вещей, между прочим, договаривался: вместо «я», например, все время говорил «ты»… Был момент, когда он совсем некстати разволновал зрителей, велев мисс Мильтон отступить подальше в глубь сцены — все это белым стихом и дрожащим голосом Ричарда».

Шоу упрекал Ирвинга за тон, взятый в любовной сцене с Анной: «…словно торгаш из Хаунсдича [74] обхаживает фабричную девчонку, помахивая парой дрянных чулок».

Ричарда играл слегка подвыпивший человек — вот какую мысль вызывал этот отчет, и Ирвинг забеспокоился. Он решил, что его обвиняют в алкоголизме. А было от чего забеспокоиться: Ирвинг действительно не был трезв в тот вечер, хотя Шоу и не знал этого. До поры до времени Ирвинг счел за лучшее не гневаться. Но вот в начале 1897 года Шоу побывал в «Лицеуме» на «Оливии». Он отметил, что в роли священника Ирвинг сильно уступает Германну Везину [75] , и заодно присовокупил: «Мое уважение к сэру Генри Ирвингу не мешает мне думать, что для нас же было бы лучше, если бы двадцать пять лет назад мы увязали в один узел Ирвинга и все решительно экземпляры сочинений Шекспира и швырнули бы эту прелесть в кратер ближайшего вулкана». Ирвинг скушал это заявление и пожаловался одному из своих друзей, что Шоу не знает элементарного уважения к достойным людям, а с Эллен Терри он повел такую речь: «Этот ваш приятель, мистер Пшоу…»

74

Лондонский район.

75

Германн Везин (1829–1910) — английский актер, игравший в это время в Театре Принца Уэльсского.

Ирвинг распорядился, чтобы его заместитель вернул «Избранника судьбы» автору. Шоу был в восторге: «Пляшу от радости, — сообщал он Эллен. — Я ведь сам шел на скандал». Но Эллен очень встревожилась, умоляла Шоу не ссориться с Ирвингом. Шоу обещал не ссориться и слово свое сдержал. Он просил Терри встать на сторону Ирвинга: «Нужно поддержать человека, когда он задет так больно, что не может оставаться великодушным». Шоу предупреждал: «Лучше не говорите обо мне доброго слова — Вы его не переубедите. Он попросту решит, что его предали».

Все же Эллен надеялась, что пройдет время и Ирвинг поставит пьесу Шоу. Но сам автор прекрасно знал, что тот ее и в руки не возьмет. Он упрекал Эллен: она «губит свою карьеру в угоду самовлюбленному дураку».

В письме ко мне от 12 июля 1939 года Шоу приводит свое отстоявшееся мнение обо всем этом деле:

«В 90-е годы взяточничество среди критиков приняло характер приятного и дружеского обычая, который театральные воротилы вменили себе в обязанность. Что это дурно — никому и в голову не приходило. До меня тоже добрались. Джордж Александер прислал мне письмо: он откупил для постановки в Англии пьесу Зудермана «Конец Содома» — так не выскажу ли я своего мнения о ней? Зудермаи никак не вязался с Джорджем, со стилем и общей атмосферой бывшего под его началом театра «Сен-Джеймс». Однако я вежливо взял пьесу, с важным видом ее перелистал и отметил, что мог (потому что по-немецки я разбираю только Вагнера). Потом я все доложил Алеку [76] . Зудерман, мол, драматург авангарда, а «Сен-Джеймс» — театр авангарда, а Алек — наш первый актер; пьеса лее — она точно: пьеса, так что все на своем месте. Алек тогда интересуется, не возьмусь ли я ее перевести. Он даст мне шесть месяцев сроку и 50 фунтов задатка. Вежливо, благодарно и вполне дружески я ему отвечаю: не пройдет.

Потом со старой пьесой Скриба явился Чарльз Уиндхем [77] . С французским текстом я справился легче. «Конечно, успех будет, — сказал я, — только берите роль де Риона». Он спрашивает, как я посмотрю насчет перевода. «А пусть переведет Сидней Гранди» [78] — отвечаю. Уиндхем ухмыльнулся, не в силах дальше ломать комедию, и говорит: «Дон Кихот!» — Расстались друзьями.

С Ирвингом было сложнее. Александеру и Уиндхему важно одно: подмазать критика и заручиться его дружеским расположением. За это и выплачиваются задатки, хотя переводов этих никто не видит и самые пьесы никогда не ставятся. Ирвинг же скупал пьесы, чтобы и самому их не ставить и другому не дать. Он сыпал взятки открыто, не таясь, по-королевски. Его премьеры всегда завершались банкетом на сцене, и считалось за честь получить на этот банкет приглашение. В такие дни его заместитель Брэм Стокер находил меня перед спектаклем и передавал приглашение; звали и других сколько-нибудь представительных критиков. Я неизменно рассыпался в благодарностях, но на банкет не остался ни разу.

Ирвинг не был столь проницателен, чтобы в «Избраннике судьбы» увидеть для себя прекрасную роль. Он твердо решил, что, насколько это будет в его силах, моей пьесы не получат ни Уилсон Баррет (смешно — он его почему-то побаивался), ни любой другой соперник. Замысел его был прост: пьесу от греха положить в свой карман, то есть заживо похоронить, и одновременно ввести в свою литературную свиту довольно опасного критика, которого он в разговоре с Эллен Терри называл одно время «вашим любезным мистером Шоу».

Я все это понял в то утро, когда мы в первый и последний раз встретились в «Лицеуме». Держался я дружески, но строго: передо мной сидел ребенок. Мое поведение его беспокоило. Он не знал себе равных в своем деле, а тут… Он был готов к враждебности, был готов к почитанию. Но чтобы с ним обращались, как с ребенком, этого он не ожидал. Чертовщина какая-то! Он был очень озадачен. Однако вел себя образцово. Попытаюсь передать существо нашей беседы.

Шоу. И когда же вы намереваетесь поставить пьесу?

Ирвинг. Точно я не могу сказать. У меня сейчас много дел. Может быть, когда вернусь из Америки, и т. д. и т. д. Но если вам нужен аванс…

Шоу (предложенные 50 фунтов его растрогали). Спасибо, но дело не в этом. Я не хочу, чтобы моя новая пьеса пошла через двадцать лет, словно только что написанная.

Ирвинг (обнаруживает лисью хитрость). Это мы уладим! В прессе ко мне прислушиваются… Есть некто Бендэлл…

Шоу. О господи, знаю я вашего Бендэлла! В конце концов я и сам пресса. Я вот о чем хочу вас спросить. Допустим, когда вам было двадцать три года, вы могли бы очень неплохо сыграть Гамлета (может быть, вы его тогда и сыграли). Но сейчас, в расцвете сил — разве решитесь вы повторить то исполнение как высший образец ваших достижений на сегодня? Так же и я. Я еще напишу что-нибудь получше «Избранника судьбы». Но сейчас ждать постановки больше, чем сезон-другой, я не намерен.

Фактически разговор на этом кончился. У Ирвинга хватило деликатности не высказать мне напрямик: «Да плюньте, старина! За вашу пьеску я даю вам 50 фунтов, а хотите — 100… Никто же ее все равно не поставит». И потом, он же не мог предвидеть мою «Святую Иоанну», о которой я высказал столь туманное пророчество. Мы учтиво расстались. Дело не продвинулось, хотя пьеса еще оставалась у него «на заметке». И я решил: прикарманить пьесу я ему не дал, а так — пусть держит ее на здоровье, может, надумает еще поставить.

В этом положении все оставалось до того несчастного вечера, когда Ирвинг дал единственное представление возобновленного «Ричарда III». Он сделал два-три промаха на сцене, а потом свалился с лестницы и сильно повредил колено. О спектакле я написал правдивую и очень глупую заметку: перечислил несуразности, сказал, что Ирвинг не вполне управлял собой. Я не оговорился: заметка была глупая. Ирвинг немного перепил, в этом было все дело. Как я тогда не догадался?..

На беду Ирвинг не поверил в мою неискушенность и в моей критике увидел скрытое и злонамеренное обвинение в пьянстве. Он немедленно отрекся и от «Избранника судьбы» и от меня. Еще до получения официального письма по этому поводу я встретил директора театра «Хэймаркет» Фредерика Харрисона и с изумлением узнал, что совершил страшное преступление — в «Лицеуме» царит полная паника. Сначала я не поверил и спросил, кто ему наплел все это. Харрисон сослался на Гарри Ирвинга, который по-отцовски отнесся к этому событию: мол, старику наука — впредь не напивайся.

Очевидно, Ирвинг считал меня человеком не только злокозненным, но и бесчестным, полагая, что после нашего соглашения я просто был обязан его восхвалять. Между тем в прессе промелькнули сообщения, что он собирается ставить мою пьесу (кстати, не моих рук дело: я-то знал, что он ее не поставит), и поэтому я настоятельно потребовал от него весомых причин отказа. В ответ на это я стал получать от его имени саркастические послания, трудолюбиво составленные Л.-Ф. Остином или Брэмом Стокером, его придворными литераторами. Я не выдержал и обрушился на него с бранью, заявив, что отлично знаю, кто мне пишет эти письма, но знает ли он, чем могут поплатиться его люди за свои дурацкие проделки? Ирвинг сразу пошел на мировую и собственноручно написал мне искреннее письмо, допустив в начальных строках одну из тех милых ошибок, которыми обильно пестрят письма королевы Виктории. Письмо было простое, непосредственное, и смысл его сводился к следующему: «Ради Христа, оставьте меня в покое». Такова развязка. Меня мучил стыд, что хоть и без умысла, но я обращался с этим ребенком, как с японским борцом.

По поводу его смерти тоже кое-что можно вспомнить, но я Вам, кажется, об этом рассказывал. Короче, не требуйте всего сразу от

Джи-Би-Эс».

76

К фамилии Александер Шоу применяет здесь уменьшительную форму имени Александр.

77

На самом деле Чарльз Уиндхем консультировался с Шоу по поводу пьесы «Друг женщин», принадлежащей не Скрибу, а Дюма-сыну. (Прим. автора.)

78

Сидней Гранди (1848–1914) — английский драматург, автор салонных комедий и мелодрам.

Но если Шоу и пощадил Ирвинга и даже дал ему возможность с достоинством отступить, оставлять его в покое он не собирался. В октябре 1897 года Шоу пишет рецензию на «Гамлета» Форбс-Робертсона, где отмечает, что «пьесы Шекспира служат для него (Ирвинга) чем-то вроде словарной каменоломни. Он выносит из нее текст и великолепнейшие образы, на которых, однако, стоит его собственная проба».

В январе 1898 года Шоу признался читателям, что сэр Генри Ирвинг не прислал ему приглашения на «Петра Великого»: «При сложившихся обстоятельствах это не просто забывчивость — это просьба не приходить». А когда в октябре 1905 года Ирвинг умер, Шоу выступил в австрийской газете с сенсационной статьей: Ирвинг «принудил двор возвести его в рыцарское достоинство»; Ирвинг «интересовался одним только собой», а в себе самом его интересовала «вымышленная личность в вымышленных обстоятельствах»; Ирвинг «жил во сне». Эти положения после обратного перевода выглядели в английских газетах так: умер ограниченный и самовлюбленный человек, напрочь лишенный культуры и тешивший себя единственно мыслями о собственном величии.

И тотчас все, у кого были основания не любить в некрологах правду, громогласно объявили, что Шоу мало за это повесить, проволочить по улицам и четвертовать. Потянулся к перу Лоренс Ирвинг: его-де родственники считают Шоу самым последним йеху. У отца была широкая натура и золотое сердце. Он бы, например, в любую минуту взвалил на себя все расходы по организации похорон Шоу.

Шоу разослал во все крупные газеты королевства оригинал своей статьи, но те отказались ее напечатать. Видно, истина и справедливость их не волновали.