Бернард Шоу

Артисты равно боялись как порицания, так и поощрения Шоу. Одной американской актрисе он предложил интервью, дабы поддержать ее дерзания в ролях Ибсена. Актриса пообещала застрелить его, если он напишет о ней хоть слово.

Актеры находили себе только одно утешение — отказывать Шоу в праве называться джентльменом, каковое осуждение он целиком и полностью одобрял: «Я никогда не мог представить, как согласовать с манерами джентльмена обязанности критика, который при всем народе награждает обидными словами самых чувствительных наших собратьев».

В рецензии на пантомиму, показанную в «Друри-лейн», он (в который раз) обрушился на популярный христианский праздник: «Прискорбно, но под этой рубрикой придется вспомнить Рождество. Тема непристойная: дикость, обжорство, пьянство, распутство. Во всем разврат, вымогательство, ложь, грязь, богохульство и повреждение моральных основ. Строптивому и возмущенному народу Рождество навязывают лавочники и пресса: предоставленное самому себе, оно бы завяло и перекоробилось в жарком пламени всеобщей ненависти, и столбом из жирных колбас стал бы всякий, обернувшийся посмотреть на него. И хотя на этот год с Рождеством покончено и я могу передвигаться, не разгребая завалы дохлого мяса, пантомима потянула меня вспять, и душа моя полна ненависти».

Свою заметку он объявил бесплатной рекламой, «рождественским подарком, который газета подносит директору театра за то, что тот целый год дает работу ее отделу рекламы». Директор «Друри-лейна» прекрасно обошелся бы без этого подарка. Наверно, он немало радовался, когда взгляды Джи-Би-Эс получили соответствующее общественное признание: «С сожалением констатирую, что завсегдатаи галерки в «Принцессе», пользуясь дешевизной мест (половина обычной в Вест-Энде расценки), употребляют разницу (на закупку сосисок, дабы швырять ими в критиков. Попавшего в меня джентльмена (или леди?) убедительно прошу впредь метать в меня капустой. Я же вегетарианец — какой мне прок в сосисках?!»

Но куда серьезнее должны были тревожить респектабельных читателей «Субботнего обозрения» его частые ссылки на мистера Оскара Уайльда, который в ту пору томился в Редингской тюрьме, а имя его было изгнано со страниц газет и не произносилось в обществе. Что ни говорите, это было смело, и уважения заслуживает не только критик, но и редактор, если, разумеется, последний читал материалы своей газеты и сознавал неосторожность Шоу.

Если не считать пьес Шоу, единственная пьеса, написанная в XIX веке и продержавшаяся до наших дней, принадлежит Уайльду. Поэтому небезынтересны все высказывания Шоу об Уайльде, тем более что оба они ирландцы и друг друга недолюбливали. Уайльд отзывался о Шоу так: «Прекрасный человек. У него нет врагов. Нет и друзей». А Шоу сказал об Уайльде: «Он мне земляк, притом самый яркий образец ненавистного мне земляка — то есть, дублинский сноб. Англичане сходят с ума от его ирландского обаяния, а для меня оно — пустой звук. В общем надо признаться, незаслуженного уважения я ему не оказывал. Впервые он пробудил во мне дружеские чувства в связи с чикагскими анархистами и сделал это довольно неожиданно… Была составлена петиция о смягчении участи этих несчастных, и я собирал подписи некоторых лондонских литераторов, прослывших ярыми бунтарями и скептиками. Заполучил же я только подпись Оскара. С его стороны это был совершенно бескорыстный поступок, и я до конца сохранил к Уайльду огромное уважение».

Во второй же статье, написанной Шоу для «Субботнего обозрения», целый раздел отводился «Идеальному мужу» Уайльда, появившемуся на сцене в первую неделю 1895 года. «Новая пьеса мистера Оскара Уайльда, поставленная в «Хэймаркете», — опасная штучка, — объявлял Шоу. — Драматург умеет оставить в дураках своих критиков. Его эпиграммы они встречают сердитым смехом: так шуткой развлекают ребенка, когда он готов сорваться в злой и обиженный рев. Критики возмущаются: трюк слишком заигранный, эти эпиграммы можно сыпать дюжинами, если всерьез позволить себе такое легкомыслие. В пределах моей осведомленности, я единственный в Лондоне человек, который не может сесть и одним махом накатать пьесу «под Уайльда». Казалось бы, чисто коммерческая пьеса, но она уникальна в своем роде, а это значит, что остальные наши писаки сами зажимают себе рот. В каком-то смысле мистер Уайльд, на мой взгляд, наш единственный настоящий драматург. Он обыгрывает все: ум, философию, драму, актеров и публику, весь театр».

Примерно полтора месяца спустя в театре «Сен-Джеймс» прошла комедия «Как важно быть серьезным». На отношение к пьесе Шоу, возможно, повлияло то обстоятельство, что «она сработала вхолостую на втором представлении», которое и почтил своим присутствием Шоу. Он нашел пьесу незрелой, негуманной, механической, старомодной, если и забавной, то еще в большей степени раздражающей. «Она меня развлекла, но я считаю вечер потерянным, если комедия только развлекает и не волнует меня по-серьезному. Я хожу в театр, чтобы посмеяться от полноты душевной — не надо меня щекотать, и совать меня носом в смешное тоже не надо. Я смеюсь не меньше других на комедии-фарсе, но уже к концу второго акта мрачнею и совсем выхожу из себя под конец третьего. Очередной приступ моего жалкого и безотчетного блеянья с каждым разом распаляет мое раздражение… Словом, эта пьеса опоздала родиться лет на десять, не меньше».

Теперь уже полстолетия как идет эта пьеса, и годы, по-видимому, не властны над ней. Но Шоу ни словом не изменил бы своего суждения. Для него она была «заводным кроликом» — как же простить такое?! А пусть и так; но ведь только у Уайльда был ключ к этой игрушке…

Спустя некоторое время после выхода этой рецензии Шоу встретил Уайльда на обеде, устроенном Фрэнком Харрисом в «Cafe Ryal». Как ни в чем не бывало Шоу спросил драматурга, не написал ли тот пьесу еще лет десять назад в подражание Гилберту, а теперь только подновил ее для Джорджа Александера, чтобы немного подработать. В то время Уайльд был уже серьезно озабочен процессом, который он возбудил против маркиза Куинсберри, и все же вопрос Шоу вывел его из себя. Он высокомерно заявил, что разочаровался в Шоу. Потом был суд, вынесли приговор, в газетах над Уайльдом стали глумиться, и Шоу испытал острое желание помочь Оскару. Он отправился поездом на север, чтобы составить петицию об освобождении Уайльда. Кроме Стюарта Хедлэма никто не решился поставить под ней свою подпись, а единственный человек, некогда так же заступившийся за чикагских анархистов, был сам в тюрьме. И тогда Шоу пошел на крайнее средство: стал в своих рецензиях поминать о художественных достижениях Уайльда.

В октябре 1895 года, когда шел четвертый месяц тюремного заключения Уайльда, Шоу сравнивает великолепную сцену из «Идеального мужа» мистера Оскара Уайльда с грубой трактовкой примерно такой же темы в новой пьесе Джерома К. Джерома. Годом позже Шоу взялся за комедию Чарлза Хотри, в которой главную роль сыграл Чарлз Брукфилд. Своими ложными показаниями Хотри и Брукфилд весьма постарались погубить Уайльда, и впечатление Шоу от их пьесы вряд ли могло их сильно порадовать: «Ее и рядом нельзя поставить с комедиями мистера Оскара Уайльда. Мистер Оскар Уайльд обладает творческим воображением, философическим юмором, оригинальным складом ума, и, кроме всего прочего, он великолепный стилист. Между тем мистер Хотри…»

В марте 1898 года Шоу четыре раза упомянул Уайльда в обзоре «Театральный мир в 1897 году» (Уайльд в это время был на свободе, но имя его еще оставалось под запретом). В апреле того же года Шоу писал об Уильяме Хэйнеманне, незадолго до того издавшем свою драму: «Сможет ли он когда-нибудь так же владеть пером и так же искусно обыгрывать идею, как Макс Бирбом и Оскар Уайльд? Очевидно, не сможет. Было бы даже напрасно заворачивать его в промокательную бумагу и с неделю кипятить в чернилах, надеясь, что его литературные способности приобретут гибкость и отзывчивость».

После выхода из тюрьмы Уайльд получил от Шоу книги с автографами и, в свою очередь, ответил тем же.

Как правило, и пьесы и актеры, с которыми Шоу был вынужден иметь дело, серьезного отношения не заслуживали, но бывали исключения, вполне достойные его внимания.

Когда в течение одной недели 1895 года в «Даме с камелиями» Дюма и в «Отчем доме» Зудермана (в Англии его пьеса известна под названием «Магда») выступили Сара Бернар и Элеонора Дузе, Шоу написал одно из величайших критических эссе в английской литературе [85] . Прочитав его, уже не удивляешься, что за таким критиком непременно потянутся и другие. Статьи в «Субботнем обозрении», подписанные Джи-Би-Эс, рассказывал Джеймс Эйгет, «внушили мне однажды мысль, что в свое время и я стану театральным критиком» [86] . «Как никого в мире» любил Шоу за его театральные обзоры и Макс Бирбом: «Мне никогда не надоедает его двухтомник. Он создал его в расцвете своего гения» [87] .

85

Когда я сказал Шоу, что актрисы вдохновили его и он постарался на славу, он вспылил: «Здравствуйте! Я всегда стараюсь на славу. Это-то и подняло качество нашей критики. Я художник и не выношу того, что сам могу сделать лучше». Я парировал: «Значит, они вдохновили Вас сделать лучше, чем Вы могли». (Прим. автора).

86

Джеймс Эвершед Эйгет (1877–1947) — английский литератор, начавший свою карьеру театральным критиком.

87

Рецензии Шоу вышли отдельным изданием под названием «Наши театры в 90-е годы».

Важнее же всего то, что высокая оценка Дузе снискала Шоу признательность самой актрисы. По ее словам, она совсем уже отчаялась найти признаки ума в этом скопище мошкары, забившей театр и выносящей суд тому, чего им не дано понимать. Ее особенно порадовало, что за внешней непринужденностью ее игры Шоу увидел многие годы тяжелого труда.

Пожалуй, будет только справедливо напомнить здесь признание Шоу, что не следует принимать всерьез его критику в адрес божественной Сары: «Не мог я быть справедлив к ней, и в ее перевоплощения не мог поверить — уж очень она походила на мою тетку Джорджину».