Бесчеловечность

– Я понял, – прервал Мамаева я. – От меня что-то еще нужно?

– Нет, всю информацию по погибшим мы соберем самостоятельно для меньшей огласки. Спасибо. Ребята, проводите Виктора на улицу. Держись, дружище, – сказал лейтенант, похлопав меня по плечу, от чего я вздрогнул.

Два следователя проводили меня на улицу, поочередно поддерживая меня за плечо, потому что идти стало вдруг трудно. Ноги как будто прибивало к земле, и я не мог ничего поделать, как ни пытался. Свежий воздух обдал мое бледное лицо на выходе, и это придало мне сил. Я подумал, что надо жить, несмотря ни на что. Мама бы хотела, чтобы я жил. Я бы сам хотел, чтобы мои дети не горевали по мне, что бы со мной ни случилось, а продолжали жить, ведь смерть – это только начало, начало жизни на более высоком уровне, недостижимом ранее – на уровне вечных воспоминаний, нестирающихся, статичных, и оттого более возвышенных.

– Не раскисай, все будет нормально, – похлопал меня по плечу светловолосый, в точности как Мамаев. Потом оба следователя развернулись и через мгновение исчезли внутри здания, оставив меня наедине с теплой осенней ночью. Дождь к этому времени прекратился, и сладкий пар, исходящий от асфальта, распространялся хаотично, напоминая о том, что большому городу нет никакого дела до переживаний отдельно взятого человека.

Я поплелся по пустой дороге, без смысла, без цели, без карты, просто пошел, чтобы хоть что-то делать, а в глубине души разливалась надежда, что из-за угла выскочит какой-нибудь бухой долбоеб на тольяттинском корыте и собьет меня насмерть. К сожалению, машин не было. Через полчаса голова все так же была пуста, ни одной мысли не прошло сквозь нее, даже обезьянки с медными дисками, приходящие в такой ситуации на помощь, как будто уснули. Совсем ничего. Вы подумаете, что я какой-то бесчувственный кусок дерьма, и, возможно, это так, но мне не стыдно, что в тот момент я ни о чем не думал, точнее, что я не думал о маме, потому что, если бы я о ком-то и думал в том момент, то это была бы она.

Наконец, я понял, что хочу напиться. А еще я понял, что из-за злоебучих законов, алкоголь уже нигде в нормальных местах не продают, в бар не поедешь, а если поедешь, так набьешь кому-нибудь морду или вообще убьешь, в исступлении разбив голову оппонента о бордюр. Оставалось идти вперед и надеяться, что по дороге встретится какой-нибудь магазин, законсервированный в девяностых, обязательно с нерусским хозяином и с ментовской крышей, где из-под полы продают алкоголь после одиннадцати. Узнать время я не мог, потому что телефон сел, и когда я это понял, то вспомнил, что Востриков хотел позвонить, но пообщаться со мной у него сегодня, видимо, не получится. Ну и ладно. И вообще, почему они с мамой решили не рассказывать мне, что встречаются? У нее никого не было с тех пор, как я начальную школу закончил, и то, все было так несерьезно, что я даже не помнил, как звали последнего, а на имена у меня память очень хорошая. Да и к ее личной жизни я относился нормально что в детстве, что сейчас, со всеми сам шел на контакт, понимая, что отстранение и молчание причинит маме боль. Может, она думала, что я посчитаю ее слишком старой для того, чтобы встречаться с кем-то, но это не соответствовало действительности: мама ухаживала за собой и выглядела моложе своего возраста, была очень умной и успешной в плане карьеры, – была неким таким изумрудным камнем среди бижутерии на аукционе второй молодости.

Возможно, все было намного проще: последняя наша крупная ссора произошла на тему отношений как раз, но не ее, а моих, и, наверное, мама боялась, что я отнесусь, как минимум, настороженно к ее избраннику. Через полгода после того, как мы начали с Машей встречаться, мама пригласила нас на ужин в ресторан. Все прошло, на мой взгляд, лучше некуда – мы мило болтали, много шутили, я заказал у играющего в патио гитариста «Январскую вьюгу», которую он исполнил, конечно, хуже мамы, но тоже добротно, – в целом, не было того подросткового напряжения, когда ты знакомишь свою первую девушку с родителями, стесняешься и ее, и себя, и того, что ты уже вроде как взрослый и нет ничего особенного в том, что у тебя отношения, любовь и все такое прочее. Если посмотреть со стороны на нас в тот день – выглядело все как встреча молодого и разговаривающего на равных репетитора по биологии с двумя лучшими учениками, сдавшими ЕГЭ на сто баллов – непринужденная атмосфера, максимум понимания и множество общих тем создавали впечатление великолепного ужина. В конце вечера мы разъехались по домам, пожелав друг другу спокойной ночи, я попросил маму написать, когда она будет дома, потому что мы переживаем и все в таком духе. В общем, идиллия. На выходные я заехал к маме починить кран в ванной, прекрасно понимая, что речь зайдет о прошедшей встрече, но нисколько этого не боялся, так как был уверен, что ничего кроме «благословления» (пишу в кавычках, потому как оно мне не требовалось, да и мама достаточно умный человек, чтобы его давать) не получу.

– А почему вы не съезжаетесь? – спросила мама, ставя тарелку борща передо мной. – Вы же уже порядочно вместе, да и ты у нее постоянно остаешься. Плюс оптимизация ресурсов, как никак.

– Не знаю, мы как-то об этом не говорили особо. Один раз спросил у нее, не хочет ли она переехать ко мне, Маша сказала, что ей надо закончить универ, да и время не самое подходящее. Я не настаивал.

– Почему?

– Да смысл настаивать, универ так универ, закончит – переедет.

– А если и после этого не переедет? – усмехнулась мама, дожевав морковь – в обед она ела только овощи.

– Ну, будет жить на улице, – буркнул я, выказывая недовольство вопросом, – не будут же ее родители до смерти содержать.

– Странно, я понимаю, если бы ты к ней просился, это да – не очень, хотя можно было бы пополам скидываться: часть твоя, часть …

– Мам, хватит, что за бред мы обсуждаем, – перебил ее я, потому что направление разговора мне не очень нравилось, звучало как претензия за глаза. – Пусть универ закончит, потом будет видно, там у них реально жесть какая-то. Маша мне пару тем по матану показывала – у нас такого даже не было.

– Ладно, ешь, я пока котлеты наложу, тебе три? – спросила мама, пропустив мимо ушей мои слова.

Я кивнул в ответ, и она отвернулась к плите.

Больше мы этой темы не касались. С тех пор прошло около полугода, но мама ни разу за это время не спрашивала ничего про Машу, лишь иногда многозначительно уточняла, там же я живу, где до этого, или нет, в контексте того, сколько мне ехать до ее фирменного борща. После того разговора я пробовал закидывать удочку насчет переезда ко мне, но все время леска рвалась на фразе «мне нужно закончить универ», и вскоре эта рыбалка наскучила. Возможно, отказ Маши от переезда и стал тем катализатором паранойи, поглотившей меня полностью. Так вышло, что мама зарыла внутри меня семя сомнения, которое росло вопреки воле, превратившись, в конце концов, в могучее дерево правды. Бывает.

Довольно скоро мимо начали проезжать машины, сигналя, и водители орали матом, видя пешехода на проезжей части, поэтому я перешел на тротуар. Оказалось, что я вышел на Плющиху, довольно оживленную даже ночью, а, значит, рядом Арбат. На Новом Арбате есть три параллельно стоящих уродливых здания, портящих вид, и на одном из них есть выход на крышу, куда мне страшно захотелось пойти. Только бы найти чего-нибудь выпить. Желание напиться росло с каждой секундой, и я свернул во дворы, двигаясь наугад, интуитивно чувствуя, что найду искомое. Спустя пару минут взгляд зацепился за мирных алкашей, стоящих под вывеской «Минимаркет», которая горела блевотно-зеленым цветом. Я понял, что пришел по адресу. Когда я проходил мимо компании отдыхающих элементов, один из них пытался прицепиться, но я показал взглядом, что лучше этого не делать. Внутри магазина было сыровато, пахло разлитым пивом и немного мочой. У прилавка со скучающим выражением лица стояла дородная женщина в синем фартуке, она уперлась всем телом в прилавок и только потому держалась на ногах. Очевидно, она была пьяна. Витрина с алкоголем была не занавешена, как в сетевых магазинах, и перед моими глазами предстал скудный ассортимент алкоголя, ну, если мы не говорим о водке, которая занимала восемьдесят процентов стеллажа. Увидел бутылку пряного «Баллантайса». Решил взять его и пива.

– «Баллантайс» пряный можно, пожалуйста, и три бутылки рязанских «Жигулей».

– Чего-о-о? – почти пропела продавщица. – У нас такого нет. Водку бери.

– За вашей спиной верхняя полка, третья бутылка слева. Жигули возьму из холодильника? – безжизненным голосом произнес я, удивившись сам его холодному звучанию.

– У-у-у, мажор, – бубнила продавщица, пока пыталась достать бутылку с верхней полки. – Пиво сам бери, да. Восемнадцать есть?

– Паспорт показать?

– Я тебе в два ночи алкашку продаю, нахрена мне твой паспорт?

– Тогда зачем спросили возраст?

– Для спокойствия совести.

Она поставила передо мной бутылку. Я рассчитался за виски и пиво, и вышел на улицу.

– Э, парень, отлей пивка, – пошел на меня тот алкаш, который пытался прицепиться в прошлый раз.

– На хуй иди, дебил.

– Чего-о-о? – сказал он уже знакомой интонацией.

– Еще раз говорю, иди на хуй, дебил, – повторил я, не останавливаясь.

К сожалению, на этом стычка закончилась, так как за мной никто не пошел. А жаль, ведь нет ничего лучше, чем выпустить пар на тех, кто больше ни для чего в этой жизни не нужен. Ну, разве что на выборах голосовать.

Когда алкаши остались далеко позади, я подумал о том, что нарываться на толпу – решение не самое удачное: возможно, одному и удалось бы свет «потушить», но друзья пострадавшего быстренько «потушили» бы его и мне. Повезло, короче. Могло не повезти. Под эту философскую мысль крышка «Жигулей» взмыла над головой, и я сделал первый внушительный глоток, от чего немного поперхнулся и закашлялся, но не остановился, и выпил бутылку, почти как Ельцин на одной международной встрече – меньше чем за минуту. Оставшиеся бутылки гремели в рюкзаке, вынуждая спешить, так как я зарекся сделать следующий глоток уже на крыше.