Беседы об искусстве (сборник)

Резьба, эта нить, бегущая горизонтально или вверх, существует и в природе: это след растительного сока. Листья и цветы словно нарочно созданы для декора.

Консоль, столь явно оттененная Ренессансом, по своей общей форме, по своей линии – готическая. Глядя на этот портал, с рядами его святых, наклонивших головы, опирающихся ногами на аксессуары, я вижу консоль. И это исходная линия всего здания.

Она процарствует вплоть до эпохи Людовика XVI.

Тимпан сначала был священной историей, Библией и Евангелием: Сотворение мира, пророки, Христос-Судия, Коронование Богоматери и т. д.

Потом он стал украшением в чистом виде, но не простым украшением. Он находит удовольствие в самом себе, разворачивается и возвращается ветвящимся орнаментом. Это Ренессанс, другое движение, ответвление той же мысли.

Однако это украшение восхитительно еще и своей соразмерностью. Его пропорции заслуживают уважения. Жизнь выражена здесь в статическом состоянии.

Человеческое тело драматично само по себе. Это также эталон гармонии. Как удается скульпторам дать нам невыразительного, безразличного Христа? Одна только человечность в нем уже странно волнует. Под резцом художника Христос в смерти становится живее, чем живой человек.

Порой гений некоторых рас доводит эффект до того, что вызывает содрогание ужаса. Вспоминаю Христа в церкви на улице От в Брюсселе: это уже не история любви, тут одно лишь страдание. Этот Христос – испанский.

Подумаешь, трещины! – Нарисуйте в полутонах: останутся планы. (Художник меня поймет.) Если планы верны, трещина это доказывает. Я готов повторять неустанно: план – это все. Глаз, нацарапанный гвоздем, божественно прекрасен оттенками и мыслями, если поддерживающий его план верен; глаз, высеченный самыми совершенными орудиями и даже любовно, невыразителен, если неверен план. Чем бы помогли Джоконде дивные уголки ее рта и глубокий взор, если бы все планы этого лица не были на своем месте?

Починки сохнут и чернеют очень быстро. Искусственное старение. Уж не собираются ли они нас обмануть? Напрасно они чернеют, им не скрыть своего возраста: они жесткие и вместе с тем дряблые.

Серый цвет, бархатистый и мягкий; мягкость – признак былых времен, признак стиля.

Живое искусство не реставрирует произведений прошлого, оно их продолжает.

Вот дворец, к которому настоящий художник, художник былых времен, сделал маленькое добавление: очаровательный мотив, который не тревожит связанные друг с другом колонны. Своим изяществом этот скромный ренессансный мотивчик вполне заслуживает прощения за дерзость оказаться меж двумя из них. Как ловко, с каким богатством воображения он «повернул» к следующему стилю, ничего не повредив в предыдущем! Вот что называется следовать изначальной идее, направляя ее на другой план, который не нарушает общий, основной порядок: это и есть вкус.

Оригинальность, если это слово можно понимать в положительном смысле, состоит не в том, чтобы выдумывать новые слова, лишенные прекрасных черт опыта, но в том, чтобы пользоваться прежними. Их может хватить для всего. Гению их хватает.

Санлис: чистота веры, чистота вкуса.

Цветы, тянущиеся к сводам! Арка, взметнувшаяся с капители, не порывая с ней! Какое божественное искусство в одном-единственном штрихе! Чтобы осуществить это в полной мере, потребовался весь гений несравненных художников.

Дуги свода, повторяющие стрельчатые арки, порождают подобные лентам бордюры. За ними – черноты. Между этими лентами рельеф нервюры выглядит более низким, как и надо было. Ренессансный стиль, немного смягчающий круглую скульптуру готики. Эффект греческий, и прелестный.

Утешительный вид маленького провинциального городка около шести часов утра: Блуа. Люди, спешащие на работу, к заводам; чистенькие скромные дома с закрытыми решетчатыми ставнями и прекрасный основательный выгнутый мост. И этот мост благодаря своей выгнутости кажется дорогой, ведущей прямо в небо.

Из-за стены домов появляется колокольня – романская массивная, мощная, восхитительная. Миловидные детишки времен Людовика XV – о которых я невольно здесь вспоминаю – видели эту красивую каменную колокольню, вознесшуюся, словно цветок в саду. Но уже они находили ее ужасной…

Я оборачиваюсь к мосту, где экипажи поднимаются в гору – размеренно, упорно, вырисовывая на небе свой силуэт, и я вижу в этом подъеме и спуске образ жизни.

Чистота в простоте: Блуа.

Она запечатлена в его замке, в его современной церкви. Ах! Торговцы вступили во храм!

Потерянная гармония. Новые витражи чужды словам, которые поют в этой церкви. Однако изначально их отношения были доверительными. Душа вещей предана карикатурой.

Есть в Блуа улица столь прелестная, если смотреть на нее в перспективе, что с этой точки зрения сама кажется монументом. Неброская грация, ласкающая глаз и сердце художника, которой я наслаждался во стольких провинциальных городах. В этих перспективах обнаруживаешь очарование памятника, который составил гордость маленького городка.

Выйдя из церкви, я останавливаюсь, чтобы еще раз взглянуть на фасады. Ко мне временами доносится прерывистое пение, словно порывы небесного ветра. Тем временем я изучаю камни, дерево двери: Адам и все его дочери, богини рода, обольстительные скромностью своих движений.

Назначение «сюжета» в том, чтобы сосредоточить дух, уберечь его от рассеяния. Но истинный интерес – по ту сторону сюжета. Наша современная публика даже не подозревает об этом «по ту сторону». Она утверждает, что якобы хочет понять. – Что же? – То, что хотел сказать художник. – Но сюжет ничуть не осведомляет нас о намерении художника. Его надо искать в исполнении. Взгляните на барельеф; противопоставлением планов художник обозначил красивые тени, откуда возникает голова, шейка нимфы, ее колени: все это исполнено бесконечной грации, и именно эту грацию важно понять. Касательно же того, представляют ли эти фигуры лето, осень и т. д., то это весьма второстепенно. Бывают ведь композиции, сюжет которых неясен: вот эта заслоненная фигура с книгой, что она означает? Тайна. А декор? Разве это не использование тени и света без сюжета? Есть более ценная тайна, в которую стоит проникнуть, – это тайна искусства, тайна красоты. Нашу публику это заботит мало. Она предпочитает сухие линии самому искусному рельефу, лишь бы уловить анекдот… – Не то же ли самое в религии?

Замечаю какую-то форму: небольшая статуя. Ясно ничего различить не могу; но в тени, в свете, отделяющем тень ото дня, в том, чего не вижу, в стройной массе, которую оценивает мой глаз, предчувствую и вижу шедевр. Ни свет, ни масса тени не равны; но тут чувствуется рельеф, равновесие. – Когда фигура верна в своих контрастах, чувствуешь равновесие, а если удачно равновесие, чувствуешь возможное движение, жизнь. – И мой ум испытывает чувство преполнения: это же античная скульптура! Узнаю ее божественную гармонию. – Вот что надо было понимать.

Подобно красоте, осознание предчувствуется сразу. Вот главная фигура. Она возвышается над проходящими мимо, останавливает тех, кто ее понимает. До чего выразительно это лицо! Как и во многих римских бюстах, художник запечатлел критический период жизни во всей его волнующей правде. Минули годы, эта фигура была прекрасна, она и сейчас еще горда, хоть и на коленях, в доме Божьем. Какая вокруг нее атмосфера! Она словно отдыхает в своем коленопреклонении, вот уже три века! А сколько жизни в этом покое благодаря совершенству рельефа!