Беседы об искусстве (сборник)

Рельеф, согласно плану, – это сама жизнь архитектуры и скульптуры, это душа камней, к которым прикоснулся художник. Это также соотношение малых пропорций, особенно в глубину. Плохо или совсем не смоделированные детали – откровенная глупость. Сегодня в наших резных камнях все плоско; они безжизненны.

В Сен-Клу, утратившем свое архитектурное великолепие, нас утешает красота цветов, хоть и плохо аранжированных.

Восхитительная подъездная аллея к замку, которого уже нет.

Я видел его в молодости. Мне кажется, это разрушение продавливает время, отбрасывает его бесконечно далеко назад.

Дворец был великолепен порядком и гармонией.

В садах любуюсь Аполлоном. Какая величавость! Углубления, похожие на ручки вазы, придают торсу изящную легкость. Какая грация в массе! В три четверти, и со спины эта фигура совершенно во вкусе Микеланджело.

Архитектору Сен-Клу пришла удачная мысль поставить там прекрасные слепки. Я так боялся наткнуться – как и повсюду – на ужасные копии!

Вся красота античных фигур открывается при взгляде снизу. Взгляните на Нику Самофракийскую. Она парит над вами, и ее крылья – духовные, если не реальные, – всегда распростерты.

Какая грация в этом Гении вечного покоя!– Подумать только, плохо понятое античное искусство породило целую школу, довольно многочисленную, – Школу карикатуры на Античность! Ее «мэтры» смотрели и на античные произведения, и на готику, и на природу мертвящим взглядом; им только казалось, что они видели. – Этот Гений, с расстояния, более велик, чем Аполлон, – более велик, чем творения Микеланджело.

Замечательно, с какой легкостью греческое искусство обходится без греческого света. Но куда бы его ни изгнали, ему требуется тот мягкий дневной свет, о котором говорил Гомер…

В том же краю, что и Шамборский замок, есть одна маленькая церковь [150] , нереставрированная, по крайней мере не вся. Насчет хоров, которые были романскими, проконсультировались с инженером, с каким-то видным деятелем ассенизационной службы; тот сделал свое дело…

Но неф, эти чудесные рельефы, эти нежные колонны, эти большие, столь свежие нервюры, разделяющиеся на многочисленные нервюры потоньше…

150

Сен-Семфорьен.

…Так что каждая прогулка – словно сюрприз, нежданное восхищение. Порой кажется, что красота – осмелюсь ли сказать? – лукавит со мной. Совсем недавно я опять испытал это чувство, в Мелёне.

Я любовался в уголке церкви маленькими скульптурными чудесами, любовно добавленными сюда позже, цветами ренессансного букета. Сегодня утром, торопясь вновь их увидеть, поворачиваю к церкви: они изменились. Еще помня о вчерашнем великолепии, сегодня я разочарован. Мои «шедевры» довольно заурядны! Но нет! Несколько минут внимания, и вот – другие красоты, которые стоят вчерашних. Появляется то, что раньше было скрыто, но эффекты не менее очаровательны. Преимущество круглой скульптуры в сильной выпуклости, создающей мягкие полутона или, скорее, светотень… Тем не менее если бы я привел сюда какого-нибудь друга, пообещав ему чудеса, то, кажется, был бы сперва смущен, стыдясь за свои шедевры; но вскоре замешательство сменилось бы торжеством: впечатление хоть и другое, но столь же прекрасное. Произведение новоеи то же самое.

Повсюду прекрасные руины, их хватит, чтобы утешить еще несколько поколений художников.

Изучайте эти величественные обломки. Если хотите их понять, смотрите на них в разные часы. Эти произведения, созданные под открытым небом, изменяют свою красоту в зависимости от времени; это вариации красоты на неизменную тему. Вечер откроет вам то, что не позволило увидеть утро.

Эти творения изменчивы, как прекрасные женские лица, где душа, не сумев высказать всего с первого раза, продолжает говорить в различные часы дня, проявляясь в стольких оттенках!

Перед соборами я ощущаю, как меня преполняет и восхищает чувство Праведности. Пластическая правильность – образ и соответствие праведности духовной.

Толкаю дверь: какая стройность! Напрашивается мысль о совершенстве. Какие вечные устои! А эта добродетель архитектуры – плотность, которую я так люблю и которой не хватает нашей эпохе! Основательность, глубина, пережившая века! Я страстно впитываю эту силу. – Это плотность храма в Пестуме, приземистого на фоне пейзажа, словно бык на равнине, словно греческая фаланга; это античная плотность. В готике она вытягивается и устремляется вверх.

В глубине чернеет Святая Святых, главная разделительная линия, поднимающаяся к самому верху, до той точки, где сила опадает, опираясь на другую капитель.

Внизу эта линия отделяет хоры от толпы прихожан: величественный театральный занавес, где древние жесты и слова рождаются в древнем мраке, озаренном лишь золотом светильника.

Мой дух возвышается, следуя этой линии, и опадает с нею вместе, чтобы вновь подняться. Биение моего сердца тоже следует за ней, потом приобретает ритм, заданный аркатурами, мерцающими на самом верху и в самой дали.

Великая тишина, где чувствуются размышления мудрецов.

Входит священник; пауза, потом пение.

Благоухание женской красоты наполняет церковь.

Толпа неясными голосами смиренно выражает свою любовь, поклонение Праведности. – Звук органа в вышине, словно вьющаяся змеей молния. И этот человеческий рокот, окаймляющийглубокую песнь органа…

Рембрандт, то, чем вы восхищались в XVII веке, из чего сделали классику, готично в высшей степени. Гений Рембрандта – это тоже жизнь в тени.

Но заметьте, что тень сама по себе не существует. Это облачение, неразрывно связанное с формой. Если форма хороша, то и тень, как ее проявление, будет выразительной. Дайте мне прекрасные формы, я получу прекрасные тени. Разнообразие стилей порождает как раз изменение одних и тех же теней в различных деталях. Таким образом, во французском искусстве имеется совершенное единство, от романского стиля до наших дней – но только до наших дней. Мы отреклись от самих себя, отказываясь от любви к чудесам нашего прошлого, и это отречение – самоубийство.

6

Честно говоря, как можно извинить, объяснить нынешнее преступление – заброшенность соборов? Хуже того: их убийство и искажение облика!

Мы бессознательно казним себя по нашему же собственному приговору. Судьба отъемлет у нас эти великие, прославленные ценности, потому что мы их больше не достойны, и, в довершение позора, нам же самим поручает кару.

Неужели человек умалился? Или Божество? Как могло бы оно потребовать от нас теперь, после столь прекрасных жертв, ничтожнейшую дань?