Бешеные горы

Но им снова повезло. Послышались громкие голоса — это свои позвали того, кто стоял за дверью. Он сердито отозвался, затем, ударив ногой в дверь, отошел, с силой вдавливая каблуки в землю.

— Ты что делаешь? — прошипел Бурый, когда шаги затихли.

— Работаю, — огрызнулся Калмык.

Бурый неожиданно улыбнулся:

— Уверен, что все делаешь правильно?

— Не уверен, — признался Калмык. — Но в нашем положении выбирать не приходится.

— Возможно, ты прав, — согласился Бурый. — Но если каждый начнет тянуть одеяло на себя, толку у нас не будет. Поэтому предлагаю разработать конкретный план и в дальнейшем его придерживаться.

В принципе он мог бы просто приказать: делаем так и так. И Калмык обязан был подчиняться — плен отнюдь не отменял установленной субординации. Но Бурому не хотелось давить, даже в малом. Они были в условиях, уравнивающих их не как офицеров — как людей в первую очередь. Каждый имел право голоса, поскольку спасал свою жизнь и жизнь товарища. Поэтому Бурый временно отменил свое старшинство и решил, если дело того стоит, подчинится решению Калмыка.

— Хорошо, — сказал старлей. — Тогда я предлагаю заманить этого урода сюда, напасть на него, отнять оружие и…

— Мне нравится, — кивнул Глеб. — Но тебе не кажется, что ты несколько торопишься?

— А чего ждать? — удивился Калмык.

— Например, более подходящего времени суток, — сказал Глеб. — И потом, мы еще не сняли цепи.

— Но мы отнимем у него ключ… — горячо начал Калмык.

— А ты уверен, что у него есть ключ? — возразил Глеб.

Калмык призадумался.

— Будем делать все по очереди, — продолжил Глеб. — Сначала ты отложишь для меня немного пищи, когда принесут обед. Я буду изображать больного, не смогу есть. Но зато поем потом, когда меня не будут видеть.

— Пусть думают, что ты очень слаб… — согласился Калмык.

— И не думаю ни о каком побеге, — закончил Бурый. — Это даст нам преимущество.

— Еще какое! — с воодушевлением воскликнул Калмык.

— Потом нам надо открыть замки. Честно говоря, я не уверен, что наша «отмычка» сработает.

— Сработает, — подмигнул Калмык. — Я в детстве большим хулиганом был. И не таким занимался.

— Как-нибудь расскажешь, — попросил Глеб.

— Обязательно, — пообещал Калмык.

— Ладно, с замками будем разбираться позже. Главное, чтобы они ничего не заподозрили.

— Да, — поддержал Калмык. — Я вот еще что думаю…

Они долго шептались, согласовывая детали своего плана. За дверями то и дело слышались громкие голоса охранников, их заливистый, с повизгиваниями, хохот. Но Калмык уже не вздрагивал от этих звуков. Поверив в возможность освобождения, поверив, что Бурый, его командир, будет с ним до конца, он обрел привычную силу духа и теперь думал лишь о том, как им получше провернуть свой план. О яме же он больше не заговаривал — и Бурый решил, что на данном этапе это самая важная для него победа.

Ближе к вечеру, подкрепившись припасами Калмыка, Бурый наконец разрешил ему взяться за замки. Хорошо, что они не сделали этого днем, как предлагал Калмык. Бурый будто чуял, что нельзя торопиться. Во время обеда один из охранников, тот самый, которого задирал Артур, вдруг шагнул к нему и сильно подергал цепь и замок на оковах. Будь замок открыт и повешен только для вида, об их уловке сразу же догадались бы. И последствия были бы самыми плачевными. Во всяком случае, вторая попытка исключалась априори.

А так, убедившись, что замок в порядке, охранник лишь скорчил свирепую физиономию и, дернув для острастки цепь на Буром, оставил пленников в покое.

Калмык, помня договор, лишь посмотрел на бородатое, с большим носом и сросшимися бровями лицо охранника, но ничего не сказал. Хотя тот смотрел с вызовом — как видно, утреннее оскорбление он помнил очень хорошо и не собирался его забывать.

Когда охрана вышла и дверь закрылась, Калмык с благодарностью шепнул:

— Спасибо, Бурый.

— Welcome, — отозвался тот, понимая, как много оттенков вложил Калмык в это короткое слово.

Лежа на нарах и старательно изображая больного, Бурый все время прислушивался к себе. Контузию он получил знатную, с утра еле мог пошевелиться. Силовой трюк, впечатливший Калмыка, дался ему на самом деле ценой огромного волевого усилия, от которого он едва не отключился. Но добытый столь тяжким способом гвоздь был дважды ценен: во-первых, как отмычка, во-вторых, как символ стремления к свободе. Последнее, кстати сказать, окрылило Калмыка гораздо больше, чем первое. А именно этого Бурый и добивался.

Но то было лишь одно кратковременное усилие, после которого он смог отлежаться и прийти в себя. А хватит ли ему сил на ночную схватку? А ведь если схватка пройдет успешно, нужно будет еще и бежать, и бежать быстро. Что, если в разгар самый активных действий ему станет дурно, то есть, попросту говоря, он потеряет сознание? Калмык на себе его далеко не унесет. И оставить не оставит. Приказать, чтобы бросал и уходил один, надеясь добраться до своих и вернуться с помощью? Логически это верно и обоснованно, но с точки зрения совести… Не послушает ведь. Или — послушает, усомнился вдруг Глеб. Своя жизнь каждому дорога, особенно если ей угрожает приставленный к горлу нож…

Он покосился на Калмыка, лежавшего на своих нарах. Старлей на время успокоился. Совместно принятое решение подействовало на него более чем благотворно. Он даже, как догадался Бурый по мерно вздымающейся груди, сладко дрых, словно был не в вонючем сарае, а дома, на собственном диване.

«Все-таки нервная система у него в порядке, — машинально отметил Глеб. — Был приступ паники, но это рецидив первого пленения. На способность мыслить, на моторику и общую реакцию он существенного влияния не оказывает. Но это сейчас. А как он поведет себя ночью?» Увы, ответ на этот вопрос можно было получить… только ночью.

Ближе к вечеру Бурый тихонько звякнул цепью. Калмык тотчас же открыл глаза.

— Что?

— Пора, — прошептал Бурый.

Он все так же пластом лежал на нарах, хотя больше всего хотелось встать и хотя бы пройтись от стены до стены, проверить, как держат ноги и как поведет себя голова. Но вставание и тем более хождение категорически исключались. Охрана должна думать, что он ни на что не способен, кроме как лежать на нарах и изредка потягивать воду из пластиковой бутылки. Поэтому Глеб, находясь в лежачем, пассивном положении, старался незаметно для постороннего глаза привести себя в норму.