Бешеный волк (сборник)

И взгляд его был тверд, без всяких признаков старческого младенчества.

Лопатистая, так же совсем седая борода скрывала расстегнутый ворот рубашки.

– Ты совсем молодой человек, Андрей, – повторил он после некоторого молчания, – А я уже успел состариться в этом дворе.

– Состариться я тоже успею, – ответил второй, кареглазый, высокий шатен, одетый в коричневый свитер крупной вязки и джинсы. Короткая, слегка вьющаяся борода молодого человека отдавала рыжиной и была аккуратно подстрижена.

Так легко говорят о старости те, кто еще не ощущает то, что старость когда-нибудь наступит. Эти слова не были вызовом, и звучали тихо и бесцветно, как констатация незначительного факта.

Как и весь их разговор.

Разговаривали они уже довольно долго, и разговор их спором не был потому, что они говорили об одном и том же.

Просто один из них был на сорок лет старше другого.

Одним был Эдуард Михайлович Плавский, член МОСХа, заслуженный художник и заслуженный деятель культуры РСФСР. Другим – молодой художник Андрей Каверин.

Одним.

Другим.

Эдуард Михайлович достал сигарету, вставил ее в короткий толстый мундштук и, затянувшись несколько раз, проговорил:

– Тогда ты должен понять, что в одиночку в атаку ходят только идиоты и… карьеристы.

– Не станете же вы обвинять меня в карьеризме?

– Нет. И ты, я думаю, это отлично понимаешь, – ни один из них не повышал голоса, и они не смотрели друг другу в глаза.

– И что же вы посоветуете мне делать?

– Прежде всего – не ругать судьбу. Она, для тебя складывается пока удачно.

– Я так не считаю.

– Многие не имеют того, что имеешь ты.

– Куда больше людей в мире имеют то, что я не получу никогда – возможность говорить правду.

– Не кори судьбу. Помни две вещи. Во-первых – семью, эпоху и страну не выбирают. А во-вторых – не думай, что мы не говорили правду потому, что ее не видели.

Вновь наступило молчание. Андрей тоже достал сигарету и закурил – Эдуард Михайлович не торопил его. Но когда Каверин погасил сигарету, тихо прибавил:

– Не каждый может повести молодую жену генерал-полковника на свою персональную выставку…

– Вы и об этом знаете?

– Это твое личное дело, Андрей, но он кандидат в члены ЦК, и может устроить тебе такие неприятности, что…

– Я русский художник.

– Пока еще нет. Пока ты просто удачно попался на глаза кому-то. Я поддержал тебя, меня поддержали другие люди…

– Я знаю…

– Так, знай, что есть еще очень много других художников, не обделенных талантом, но обойденных судьбой. Пойми, я говорю о судьбе, а не о конформизме. Кстати, видишь, – Плавский указал рукой на старшего лейтенанта в парадной форме, появившегося из углового подъезда с овчаркой на коротком поводке, – Кажется твой знакомец.

Овчарка была породистой, крепкой и умытой, но не перекормленной. Как раз такой, что может хорошо демонстрировать породу.

Офицер был порученцем генерала Фронтова, и одной из его обязанностей в доме генерала был выгул собаки.

Каверин отлично знал этого офицера. На столько хорошо, что не здоровался с ним.

– Кому-то мучаться проблемами свободы творчества, а кому-то – выгуливать собаку своего генерала, – Андрей отвернулся, но сделал это беззлобно, безэмоционально, как отворачиваются от дождевых капель в ветреную погоду.

– Бороться с системой так трудно, что иногда почетно.

Да не хочу я, Эдуард Михайлович, ни с кем бороться. Просто рожи надоели.

– Ты еще не видел рож. Ты, Андрей, их просто не застал. Теперь все демократы перестроечники. А выбор придется делать тебе самому

– Какой выбор? – спросил Каверин. Ответ Эдуарда Михайловича имел к истории с бешеным волком лишь косвенное отношение. Если не считать того, что в этот ответ могла уместиться вся история и с бешеным волком, и с имевшими к этой истории отношение, людьми:– Где ты предпочтешь оказаться в критической ситуации – на паперти или на панели?..

6

По весне лед на северных реках не стаивает постепенно, делаясь тоньше и тоньше, а продолжает стоять до теплых ветров полутораметровой толщей. Лишь становится рыхлым, и ледоход начинается сразу по всей ширине реки.

По весне.

Когда оголодала вся полярная живность, а на холмах появляются первые проталины.

Все, что остается на зиму в тундре, не улетает, не убегает и не уползает туда, где теплей, по весне тянется к рекам. К рыбе, к пище, к солончакам по берегам рек.

Еще долго будет стоять лед на озерах, а реки вздыбятся, откроют мутную воду, и не скоро стихнет над ними треск ломающегося пака. Это уже будет настоящей весной…

Волки шли по следу песцов. Старый самец, волчиха и два молодых кейна.

Голодные, нетерпеливые, измученные долгими, бесцельными переходами, подгоняемые голодом и надеждой.

Шли, и когда силы начали оставлять их, по многим, только им одним известным признакам, почувствовали, что река близко.

Это был конец их пути, и надежда на то, что их собственный конец еще далеко. Ведь на льду реки песцы остановятся обязательно, будут выгрызать вмерзшую в лед по осени рыбу, и тогда волки настигнут их.

В солнечном свете, когда снег не заметает следы, в безветренную погоду у песца нет шансов при встрече с волком. Тявкающий визг, клацанье зубов – все решается в одно мгновенье, даже если волк промахнется с первого броска.

По все увеличивающемуся перекрестью следов волки догадались, что песца на реке много.

Это была жизнь. Это была судьба.

Даже на олений след, пересекший путь волчьей стаи, хищники не обратили внимания. Только один молодой кейн на мгновенье замедлил бег, опустил и снова поднял морду по ветру, но, заметив, что стая продолжает свой бег, тут же бросился догонять сородичей.

Зачем тратить силы, которых и так не много, на преследование, наверняка уже сбросившего массивные рога, и потому легкого, оленя, когда рядом полно пищи, запах которой остро щекочет ноздри.

Несколько песцов волки заметили еще с высокого берега, а лед был исполосован ниточками следов.

Голодные песцы утратили осторожность, и бросились в рассыпную лишь когда волки, обгоняя друг друга, стали прыгать в глубокий прибрежный снег; но те несколько мгновений, что волки потеряли, кувыркаясь в рыхлом снегу, подминая крошево, выбираясь на лед, уже не имели значения.Судьба волков была решена.

Старый волк провалился в снег по самую грудь, припал на передние лапы, погрузившись мордой в холодные мокрые комья и отстал от волчицы и кейнов, которые уже выбирались на лед.

Потому, когда раздался сухой страшащий треск, он оказался ближе всех к берегу.

Волк видел, как раскололся лед, как пришло в движение белое поле, казавшееся еще несколько вздохов назад таким устойчивым и твердым. Как поползли трещины туда, где волчица и один из кейнов уже приканчивали первого песца.

Он инстинктивно, подчиняясь природному страху, страху известному еще предкам его предков, попятился, сделал прыжок в сторону. И тогда метровый лед под ним провалился, разойдясь между лап, и обдав его колючими ледяными брызгами.

Когда волку удалось поднять морду над водой, все вокруг было в движении, и прямо на него наползала, дыбилась, казавшаяся огромной льдина.

Волк вцепился передними лапами в ее острый неровный край и попытался выбраться на поверхность ледяной сопки. Но в это время, другая льдина, поменьше, столкнулась с большой льдиной, замыкая часть чистой воды как раз в том месте, где волк предпринимал свои отчаянные попытки.

И тогда, к раздававшемуся вокруг старого волка грохоту, прибавился глухой внутренний треск.

Треск ломающихся костей.

Последнее, что увидел волк, погружаясь в воду, был ледяной смерч, стоявший над коловращением белесых глыб в том месте, где еще совсем недавно находилась волчица и молодые кейны.Анализировать волк не умел, да у него и не было на это времени…

7

История с бешеным волком началась задолго до рождения волка, названого в последствии бешеным, с событий, не имевших к волку не малейшего отношения. Если не считать того, что эти события имели само прямое отношение к волкам, которые взбесились.

У генерала Ивана Фронтова был отец генерал Иван Франтов. Старший, генерал Франтов, был Иваном Спиридоновичем, а младший – генерал Иван Фронтов – был старше своего отца. Он был генерал-полковником, и носил отличавшуюся от отцовской фамилию совсем не по той причине, по которой многие, тридцать девятого года рождения, дети генералов не только своей фамилии не носили, но даже не знали настоящего своего имени.

Судьба генерала Ивана Ивановича Фронтова была такой же типичной и не типичной для своего времени, как судьбы его сверстников-генералов, не видевших войны, никогда не воевавших, и оттого, знавших про войну все.

Полководцы бывают разными. Суворов, например, выиграл все сражения, но все войны проиграл, а Кутузов, все сражения проиграл, а все войны выиграл.

Генерал-полковник Иван Иванович Фронтов не выигрывал ни войн, ни сражений, потому, что он их попросту не видел.

Но ни одного сражения и ни одной войны он и не проиграл.Для многих генералов, отсутствие войн, это единственная возможность быть непобедимыми…

Все, что им положено было знать, судьбой и временем, которое тоже было их судьбой, они знали.

Но только это.Такой же типичной и не типичной была судьба его отца-генерала, для которого судьба подготовила все войны, а время распорядилось тем, как эти войны затронули его судьбу.

Иван Спиридонович вступил в социал-демократическую партию большевиков в 1913 году, во время студенческих беспорядков в Варшаве.

В том же году он был арестован, и вышел на свободу только в сентябре семнадцатого. Когда Первая мировая война уже почти закончилась для России. В гражданскую – дослужился до помкомполка. После войны окончил офицерские курсы, академию и стал командиром дивизии.

И все было нормально, но фамилия командира корпуса была Столбарев.

Столбарев проходил по делу Убаревича, Убаревич – по делу Тухачевского.

Все пошли под расстрел, только Ивана Спиридоновича отправили в лагерь особого режима в Сусуманский район под Магадан.

Для невинного, это была удача по тем временам. Неудачей было то, что его сын родился уже тогда, когда его отец находился в Тобольской пересылке.

О рождении сына Ивану Спиридоновичу сообщил нагнавший его в Тобольске генерал Орлов, учившийся вместе с генералом Франтовым в академии, и проходивший уже не по делу маршала Тухачевского, а по делу маршала Блюхера.

И таким серьезным было дело генерала Франтова, что не освободили его даже в июле сорок первого, когда и генералов и офицеров так не хватало, что, уже не зная, где их еще взять – стали набирать генералов по тюрьмам. Там их было предостаточно.

Не освободили и не вернули в свою дивизию.

Впрочем, к июлю сорок первого, дивизии, которой когда-то командовал генерал Франтов, уже не существовало.

Полегла она вся в белорусских болотах.

И последним разговором командира этой дивизии с прибывшим из ставки генералом Горбатовым был такой разговор:

Почему вы не отступили, а остались в окопах? – спросил генерал.

– Мы не отступим, – ответил усталый подполковник, а потом взглянул на десяток окружавших его солдат, добавил, – Хоть по одному немцу с собой на тот свет заберем. Но не отступим с нашей земли.

Генерал Горбатов обнял подполковника и прошептал:

– Спасибо, братцы. Если бы все были такими героями… – а потом спросил, – А где остальные силы дивизии?

– А кто их знает. Танки вроде на мины попали. Артиллерия на марше разбита. А с остальными частями я в первый день связь потерял, – проговорил подполковник.

– Да ты, мерзавец, дивизию угробил! Да я тебя под трибунал!

– Воля ваша, товарищ генерал. Только я дивизией вторую неделю командую. А до этого я арифметику в школе преподавал. А те три комдива, что до меня были – сами знаете, где они сейчас. Мне начтыл по секрету рассказал. Так, что воля ваша, вы знаете, что мы делаем, мы знаем, что вы делаете, – видимо за две недели войны подполковник так устал, что уже не боялся не то, что немецких, но даже своих генералов.

И тогда генерал Горбатов заплакал.

Он знал, что делал этот подполковник – просто выполнял приказ генерала Жукова.

И понимал генерал Горбатов, что Жуков ответных за свои ошибки всегда найдет. И ответ будет один – пуля в лоб или затылок.

Так и вышло.

В затылок.

Жуков всегда легко находил виноватых в своих ошибках, а Красная Армия была такой огромной и могучей, что, в конце концов, победила бы даже имея двух Жуковых в Генштабе, и от расстрела трех или четырех десятков комдивов пострадать не могла.Газеты об этом не писали. Да и то – справедливости ради – гитлеровская армия уничтожила все-таки больше красных комдивов, выполнявших жуковские приказы, чем сам Жуков. Так, что и писать было нечего…

…А генералу Горбатову было больше нечего делать, кроме, как плакать.

Потому, что происходило это все тогда, когда до победы было еще далеко.И победу еще не перепутали с войной, а, что такое война, генерал Горбатов не имел возможности не увидеть…

…И вышло так, что обошли свои пули генерала Франтова с обеих сторон. А судьба его была сгинуть в сусуманских лагерях, но и эту судьбу он обманул, хотя вроде и не обманывал никого.

Вернулся домой в пятьдесят четвертом, постаревшим на много. С первой навигацией вернулся.

Ни о Сталине, ни о лагерях он, ни с сыном, ни с женой никогда не разговаривал, и только в шестьдесят пятом, когда вступивший в партию сын-офицер разглагольствовал, размахивая вилкой на кухне: «Вы ничего не понимаете! Мы на историческом переломе! В мире идет третья Мировая война, только она не каждому видна!» – отец тихо попросил:

– Расскажи, хоть как она выглядит.

– Кто? – удивленно переспросил сын.– Третья мировая война. А-то я, хоть и генерал, а две первых мировых войны на каторге проваландался…

В том же шестьдесят пятом году у сына генерала Франтова родился сын, а несколькими годами позже, далеко за полярным кругом безымянная волчица принесла потомство. И среди ее помета был волчонок, которого в последствии люди назовут бешеным волком…

8

Первая фаза ледохода – торошение и ломка льда в верхнем течении Карата-ю как началась, так и закончилась внезапно.

И вновь наступила тишина. Ветер спал, и скупое северное солнце, еще не способное греть, но уже не желавшее прятаться за горизонтом, протянуло свои лучи к белизне тундры, как скряга протягивает милостыню у входа в церковь – не потому, что ему приятно делиться, а оттого, что таков порядок, заведенный издревле.

Волк очнулся от ноющей боли в боку.

Очнулся, повел мордой, попытался встать, но тут же повалился набок подминая под себя передние, нестойкие лапы. Едва вновь не потерял сознание, но резкая боль вновь вернула его к жизни.

Боль и жизнь.

Сейчас боль была его жизнью.

Волк лежал долго. Он лежал, захваченный то ноющей, то рвущей на части болью и смотрел на реку, ожидая, что боль может быть стихнет. Но боль продолжала рыться в его внутренностях, а река наступала на неподвижного волка, заливая пологий берег.

Вначале до воды был прыжок, потом шаг и, наконец, вода коснулась его морды.

И волк ощутил жажду. Нестерпимую, выворачивающую все внутренности жажду. Жажду переломанных костей.

Волк потянулся к воде, и подгрузил пасть прибрежную жижу. Долго и жадно лакал мутную воду, обеспечивая холодом битые внутренности.

Потом жажда ушла, куда-то делась и боль, но появился страх. Вода могла смыть зверя в льдины, а что это такое – волк теперь знал на собственной рваной шкуре.

Теперь вода была его смертью, и волк стал бороться за жизнь.

Не обращая внимания на вернувшуюся боль, отдававшую сполна долг каждому его движению, волк попытался высвободить передние лапы из-под отяжелевшего, растерзанного тела.

Это ему почти удалось. Тогда волк попробовал встать, но вновь повалился прямо на ломаные ребра. И вновь, отчаянная боль удержала его по эту сторону жизни.

Но теперь волк лежал к воде боком, и вода начинала гладить его шерсть.

Борьба продолжалась, но залитое водой тело стало легче, а холод остудил боль. Волк мог ползти.

Вернее пытаться ползти, проскальзывая в жидкой грязи, ловя воздух оскаленной пастью, упираясь уцелевшими задними лапами.

Несколько раз он срывался вниз с глинистого берега, и тогда вновь отдыхал, с тоской глядя на недоступный холм, набирался сил.

Волк не хотел сдаваться, он не знал, что это такое.

И после каждого срыва, после каждой неудачи, вновь повторял свои попытки. Иногда маниакальность природы становится ее последним шансом на спасение.

Неудачи были этапами борьбы волка. И в этой борьбе, он каждый раз выходил победителем потому, что с каждым разом поднимался все выше и выше, к недоступному для воды холму.

Пусть на сажень, пусть на вершок.

Один раз он уже почти достиг вершины, вновь увидел покрытую снегом тундру, но в последний момент у него не хватило сил, и волк сполз в воду.

Ткнулся во что-то мягкое, прижатое к берегу течением и увидел труп кейна. Одного из тех, что шел с ним. Одного из тех, что сохранил больше сил и оказался более проворным в погоне за пищей.

Со временем этот кейн должен был стать соперником старого волка в борьбе за волчицу. И подчиняясь Великому закону жизни рано или поздно победить старого волка и изгнать его из стаи.

Теперь, упираясь задними лапами, волк столкнул обратно в поток, уже успевший раздуться труп будущего победителя в борьбе за жизнь.

Труп.

Жизнь не посчиталась с Великим законом жизни.

Труп молодого, уже успевшего утолить голод и еще недавно полного сил кейна уносило течение, перевернув его на спину смешно выставив рогульками вверх его, наверное, не сломанные лапы. А старый волк боролся за жизнь с болью в своем переломанном льдом теле.

Наконец волк одолел подъем. Повалившись на вершине холма, поверив во временную безопасность, потеряв последние силы, он погрузился в забытье.

…Когда волк очнулся, не то, чтобы темнело, просто солнце, совращаемое переменой погоды, краснело, а перед ним, внимательно и удивленно глядя на раненого волка, скаля свои желтые зубы, стоял песец.

Тот песец, что опрометью бежал, не разбирая дороги, ощутив чуткими ноздрями лишь отдаленный запах волка, теперь стоял перед ним, быстро и часто дыша, скаля пасть и не думая убегать.

Это тоже был Великий закон жизни – хищник, переставший быть охотником, становится жертвой. И вековой инстинкт, рожденный этим законом, говорил песцу, что лежавший перед ним волк, перестал быть охотником.

Волк понимал это, но не собирался сдаваться. Он не хотел подчиняться Закону.

Он поднял морду и оскалил пасть. Песец на мгновенье отпрянул и ринулся в атаку, но промахнулся, поскользнувшись на глинистом подъеме.

Волк сомкнул свои челюсти на горле врага. Раздался хруст, и песец не тявкнул ни разу. Борьба была кончена.

Вернее, она продолжалась.

Но теперь у волка появился шанс – он был сыт.

Не надолго, на миг, но сытость принесла забытье.

Когда волк очнулся, он понял, что это временно.

Белая беззвездная тундра вступала в свои права, принося понятные только волку звуки, шорохи, запахи. С реки потянуло холодом.

Странным холодом. Холодом одиночества.

Что он мог, израненный, обессиливший, умирающий волк, посреди, ставшей враждебной земли. Добытчик, ставший добычей.

Его час приходил. Волк ждал конца. В борьбе за жизнь он сделал все, что мог, но жизнь побеждала его.

У волка уже не было сил бороться, и он закрыл глаза.

И тут он ощутил присутствие человека.

Не рядом, не близко, а где-то с подветренной стороны, зарождался этот запах, проносимый ветром, может не один километр, ослабленный расстоянием и, едва различимый, достигал волка.

…Здоровый сильный волк – хозяин в тундре. Ему не страшен ни белый, ни бурый медведь, ни росомаха, ни кречет. Они просто не враждуют. Только человек сильнее волка, и потому их пути никогда не сходятся. Волк уступает человеку дорогу. Но если их тропы пересекаются – горе человеку, если он не успеет поднять ружье.

И, потому, они враги. Смертельные.

Но сейчас у раненого волка было слишком много иных врагов. И потому, оставляя последние силы, ломая все жизненные рефлексы, волк пополз к человеческому жилью, туда, куда не придут другие хищники.

Он ни на что не рассчитывал, не надеялся на защиту. Он просто полз.И когда, учуяв врага, подняли лай привязанные у избушки, открывшейся за очередным бугром, лохматые собаки, когда отворилась дверь, и в светлом проеме появился бородатый человек, когда этот человек поднял ружье – волк принял все как должное…

9

Редко к человеку приходит желание задать себе простой и житейский вопрос: «Как я здесь оказался?» Видимо для этого требуются особенные обстоятельства: одинокая лодка посреди моря или скамья подсудимых. Впрочем, скамья подсудимых не исключает позу. В полном одиночестве всякая поза – абсурд.

Илья Облинский сидел в аэропорту «Сыктывкар» в жестком и неудобном кресле, положив рюкзак у ног, и смотрел в окно, где косые капли мелкого дождя разбивались о стекло, и растворялись в сером, скучном мареве непогоды.

Впервые у него появилась возможность задуматься о том, как произошло все это. Вернее, как все это могло произойти.

Могло произойти.

Могло.

В шумном зале аэропорта «Сыктывкар», вдалеке от людей, способных дать здравый совет – хотя не известно – существуют ли такие люди, и, уж тем более, бывают ли такие советы, – Илья Облинский вспоминал последние из прожитых им лет.

Если бы ему пришлось писать мемуары, он, пожалуй, начал бы их такими словами:

«В конце концов, жену каждый выбирает сам!

В конце концов, жену каждый выбирает сам…

К чему потом пенять на судьбу».

В ее отношении к себе, Илья сразу почувствовал людскую породу, называемую серьезной.

Серьезной.

И серьезность эта захватывала медленно, но очень верно.

И уже через год после свадьбы: «Ты опять собрался в четверг в парилку с приятелями? Наверное, парилка тебе дороже меня?»

Вообще для того, что бы сравнивать жену с парилкой, видимо, нужен какой-то особый вкус к обстоятельствам.

Илья этого не понимал и бросал привычки. Реже и реже встречался с товарищами, а вокруг слышал: «С женой тебе повезло. И красавица, и умница, и о тебе заботится…»

Заботится.«Каждую неделю ты у нас в новом галстуке…»