Бесконечная суббота

– А что это за… мир? – вкрадчиво спросил Еремеев.

– Как что за мир? – удивилось существо. – Земля, конечно.

***

Второй коридор, по которому его вели, был так же угрюм, как и первый. Серый потрескавшийся потолок был таким же тёмным и низким, – таким низким, что забранные ржавыми решётками светильники время от времени касались пустой, как барабан, Еремеевской головы.

– Они будут ждать вас на месте, – торопливо шептало существо в сером, пока сам Еремеев беззвучно чертыхался, перебирая всю ненормативную лексику, когда-либо бывшую у него в обиходе. Выходило так, что то ли арсенал его был не так уж велик, то ли дорога была слишком долгой, – способы, которыми он чертыхался, уже пошли по пятому кругу, когда коридор впереди внезапно раздвинулся, сперва посветлел, а потом вывел в ночь, на воздух и превратился в открытую сводчатую анфиладу.

– Ну, вот мы почти и пришли, – облегчённо вздохнула провожатая. – Никуда не уходите, пожалуйста. Они скоро придут.

Ночь была точь-в-точь земная – с шорохами, шелестом и даже треском цикад. Еремеев озадаченно потоптался, оглядываясь, и, в конце концов, сел на широкий каменный парапет. Думать ему не хотелось совершенно, – он просто сидел и смотрел на сплошь усыпанное маленькими колючими звёздами небо.

К тому моменту, когда в тёмном конце анфилады послышались голоса, должно быть, прошло что-то около получаса, потому что он даже успел продрогнуть. По анфиладе шли двое – высокий и чуть пониже.

– Я в полной растерянности, – шёпотом говорил тот, что пониже, и этот приглушённый шёпот, подхваченный холодным ночным сквозняком, разносился далеко по галерее под пустыми тёмными сводами. – Это же дети! И один из них настолько мал, что…

– Он понтифик, он и должен быть мал, – возразил высокий. – Иначе все пути попросту будут для него закрыты.

– Но я никогда прежде не слышал о новорождённых понтификах, самостоятельно бродяжничающих через Рубеж…

– Границы всегда условны, – высокий махнул рукой, опустил голову, а когда снова поднял её, встретился глазами с сидящим на парапете Еремеевым.

Расстояние до них Еремеев оценил метров в двадцать и, пока оно стремительно сокращалось, счёл более благоразумным тихо сползти с парапета на пол.

Оба человека оказались если и старше Еремеева, то совсем ненамного. Высокий – зеленоглазый и абсолютно седой – вскинул вверх белую тонкую руку, и костлявый палец с перстнем упёрся Еремееву в грудь.

– Ты кто такой?!

– Еремеев! – доложился Еремеев, чувствуя себя новобранцем, и непонятно зачем добавил: – Архат.

– Чёрт побери! – сказал своему спутнику высокий. – Твой народ безнаказанно шляется почти у самых порталов!

– Не безнаказанно, а свободно, – возразил второй и печально посмотрел на Еремеева. – Архат?

– Так точно! – отчаянно согласился тот.

– Откуда ты?

Еремеев замялся.

– А между прочим, я видел во сне и его тоже, – не дожидаясь ответа, сказал печальный высокому.

***

Неожиданно для самого себя Еремеев вошёл в раж. Новое помещение, куда его привели, было большим, просторным, по-королевски шикарным и сильно смахивало на задрапированное чёрным шёлком месторождение турмалина.

– Неудачный дизайн, – храбро выдал Еремеев, осматриваясь. – Судя по помещению, тот, кто здесь обитает, страдает целым набором стойких психических расстройств.

– Ты бы поаккуратнее, – хмыкнул печальный, и по его губам скользнула тень улыбки. – Уши, которые есть у этих психопатических стен, ведут в весьма непредсказуемые места.

Некоторое время он, прищурившись, пристально смотрел на Еремеева, и тот, всё ещё в кураже, набрал воздуха и что есть сил гаркнул под сводчатый потолок:

– И это всё?!!

– Всё, всё, всё! – звонко согласилось эхо, и по тёмным шёлковым углам прокатился шелестящий смех, тихий, чуть слышный, словно смеялось не живое существо, а сам застоявшийся по углам воздух.

Печальный развёл руками: вот как-то так.

– Реальность – весьма занятная штука, – сказал он вслух. – И чем дольше ею пользуешься, тем занятнее она кажется.

Долговязый молчал.

– Дети-то пропали чьи? – спросил Еремеев.

– Мои, – сказал печальный. – И, что интересно, что я чувствую, что они живы, но ни на Рубеже, ни в ближайших его окрестностях их нет.

Он снова печально вздохнул, а затем, словно вспомнив что-то, громко хлопнул в ладоши, и в ответ на этот хлопок в темноте поднялся далёкий шум и послышался сдавленный Зайкин голос:

– Эй! Полегче! Полегче!

– Зоя! – встрепенулся Еремеев. – Я здесь!

Зайка шагнула в сводчатый турмалиновый зал из ниоткуда, – так, как шагают на землю с быстро вращающейся карусели: оступилась и чуть не упала, и Еремеев бросился к ней.

– А дети где? – вдвоём в один голос начали было они и одновременно умолкли, вцепившись друг в друга.

– Ты знаешь, Нон, – глядя на них, задумчиво сказал печальный. – Меня не покидает ощущение неправильности.

– Неправильности чего? – не понял высокий.

– Ну, всего этого. Словно вот идёт дождь, а капли летят не сверху вниз, а наоборот.

– Если они летят наоборот, значит, так правильно. Просто твоё величество где-то что-то упустило и не выучило подходящее правило, – хмыкнул Нон. – А людей надо определить на ночлег.

На ночлег их с Зайкой определили в небольшой гостевой комнатке где-то в глубине тёмного сада, почти под открытым небом, и проснулся Еремеев от бубнивших у него над самым ухом голосов:

– Сплюнь, Нон. Жизнь такая штука, что в ней может случиться всё, что угодно.

– А что плеваться? Всё, что могло случиться, уже случилось…

– Если утром не открывать глаза, то можно жить, – сказал им Еремеев, втайне надеясь проснуться дома, и открыл глаза.

В комнатке никого не было, кроме Зайки. При свете дня комнатка оказалась чем-то вроде увешанной аппаратурой детской, и Еремееву, собственно, ничего не смыслящему ни в радиоэлектронике, ни в звукозаписи, существенно полегчало: недавние "голоса" обрели в его голове хоть какое-то зримое объяснение.

– Я слышала детский плач, – заявила Зайка. – Причём на два голоса. Причём почти всю ночь.

– Странно, – сказал Еремеев, оглядывая с подушки вывешенные под потолком гирлянды из микрофонов и усилителей. – Не находишь?

– Нахожу! – вспылила вдруг Зайка. – Что ты корчишь из себя идиота?! Я вообще всё это нахожу странным: и этого дракона-мериноса, и эту жирную гусеницу, ползающую сквозь стены и разговаривающую по-человечески, и детей, рыдающих всю ночь и мешающих спать!

Она плюхнулась на кровать, закрыла лицо руками, и голос её дрогнул, наполняясь слезами.